белом коне в столицу поверженного противника. Но Россия – страна особая, и с потерей Москвы русские не сочли себя побежденными...
– Вы отказываетесь, Коленкур, услужить мне?
– Если мы навязали русским эту войну, я не желаю теперь навязать им мир, который они никогда от нас не примут.
– В таком случае, – сказал Наполеон, – я пошлю вместо вас Лористона.
Коленкур удалился, но Лористон, к удивлению императора, высказал те же соображения, что и Коленкур.
– Когда вы успели с ним сговориться? Довольно слов. Вы сейчас отправитесь в Тарутино и вручите Кутузову мое личное послание, и пусть Кутузов обеспечит вам проезд до Петербурга... Мне нужен мир. Мир во что бы то ни стало... любой мир! Речь идет уже не о завоеваниях – дело касается моей чести, а вы, Лористон, войдете в историю как спаситель моей чести...
...Картина “Мир во что бы то ни стало” была завершена В. В. Верещагиным в 1900 году. В этом полотне живописец лишил Наполеона героической позы. Советский историк А. К. Лебедев писал, что “Наполеон для Верещагина не полубог, а жестокий и черствый авантюрист, возглавляющий банду погромщиков и убийц, приносящий неисчислимые бедствия русскому народу...”.
Село Тарутино – на старой Калужской дороге – лежало в ста шестидесяти шести верстах от Москвы; именно здесь Кутузов обратился к войскам: “Дети мои, отсюда – ни шагу назад!” Вскоре возник Тарутинский лагерь, куда стекались войска, свозились припасы и полушубки, а тульский завод поставлял в Тарутино две тысячи ружей в неделю. Но подходили новые отряды ополченцев, и оружия не хватало. Здесь можно было видеть деда с рогатиной, которого окружали внуки, вооруженные топорами и вилами. Из села возник военный город с множеством шалашей и землянок. Сюда же, в Тарутино, казаки атамана Платова и партизаны Фигнера сгоняли большие гурты пленных; скоро их стало так много, что П. П. Коновницын (дежурный генерал при ставке Кутузова) даже бранил казаков и ополченцев:
– Куда их столько-то! На един прокорм сих сущих бездельников наша казна экие деньги бухает, яко в прорву какую...
Кутузов расположил свою главную квартиру в трех верстах от Тарутина – в безвестной деревушке Леташевке. Именно здесь, в нищенской избе, поселился главнокомандующий, по-стариковски радуясь, что печка в избе большая и не дымит. А генерал Коновницын жил по соседству – в овчарне без окон, лишь землю под собой присыпав соломкою (над овчарней была вывеска: “Тайная канцелярия генерального штаба”). Кутузов готовил армию к боям, терпеливо выжидая, когда Наполеон, как облопавшийся удав, выползет из Москвы с обозами награбленного добра.
Из Петербурга прибыл в Тарутино для связи князь Петр Волконский, и Кутузов гусиным пером указал ему на лавку:
– Ты посиди, князь Петр, я письмо закончу.
– Кому писать изволите?
– Помещице сих мест – Анне Никитичне Нарышкиной...
Было утро 23 сентября 1812 года. Понедельник.
В избу шагнул взволнованный Коновницын:
– На аванпостах появились французы с белыми флагами и просят принять Лористона для свидания с вашей светлостью, а Лористон письмо к вам имеет – от Наполеона...
Сразу же нагрянул сэр Роберт Вильсон, военный атташе Англии; извещенный о прибытии Лористона, он стал высказываться перед Кутузовым в таком духе, что честь и достоинство русской армии не позволяют вести переговоры с противником:
– А герцог Вюртембергский и принц Ольденбургский, ближайшие родственники мудрого государя нашего, и мыслить не смеют о мире с этим корсиканским злодеем.
Кутузов в британской опеке не нуждался:
– Милорд, обеспокойтесь заботами о чести своей армии, а русская от Вильны до Бородина достоинство воинское сберегла в святости... Избавьте меня и от подозрений своих!
Волконскому он велел ехать на аванпосты, требовать от Лористона письмо императора. Волконский сообразил:
– Лористона вряд ли устроит роль курьера, он обязательно пожелает вручить письмо лично вам... Не так ли?
– Известно, – отвечал Кутузов, – что не ради письма он и заявился... А ты, князь Петр, пошли адъютанта своего Нащокина ко мне в Леташевку с запросом, да вели ему ехать потише. Нам каждый день и каждый час задержки Бонапартия в Москве – к нашей выгоде и во вред и ущерб самому Бонапартию...
Волконский все понял. Понял и ускакал.
Кутузов всегда носил сюртучишко, а теперь, ради свидания с Лористоном, решил облачиться в мундир со всеми регалиями. Однако эполеты его успели потускнеть от лесной сырости, золотая канитель их померкла, бахрома кистей даже почернела.
– Петрович! – позвал он Коновницына. – Ты, будь ласков, одолжи мне свои эполеты, они у тебя понарядней...
Потом, выйдя из избы, окруженный встревоженными офицерами, Михаил Илларионович сказал им:
– Господа. Ежели возникнет беседа у вас с Лористоном или его свитою, прошу судачить больше о погоде и танцах-шманцах. А к вечеру весь лагерь пусть распалит костры пожарче, кашу варить сей день с мясом, музыкантам играть веселее, а солдатам петь песни самые игривые... Вот пока и все.
Очевидец вспоминал: “По всему лагерю открылась у нас иллюминация и шумное веселье... мы уже совершенно были уверены, что НАША БЕРЕТ и скоро погоним французов из России!”
Волконский сознательно потомил Лористона на аванпостах, а Нащокин не спешил гнать коня до Леташевки и обратно, почему посланец Наполеона и заявился в главной квартире лишь к ночи. Солдатские костры высветили полнеба, в этом зареве было что-то жуткое и зловещее, за лесом играла музыка, в Тарутине солдаты плясали с местными бабами, а среди веселья бродили как неприкаянные пленные французы, и они делали вид, что приезд Лористона их уж не касается. Кутузов все продумал заранее, как отличный психолог. На длинной лавке в избе своей он рассадил генералов, меж ними поместил герцога Вюртембергского с принцем Ольденбургским, средь них пристроил и сэра Вильсона. В маленьком оконце зыбко дрожали отблески бивуачных костров великой российской армии...
– Прошу, – Кутузов указал Лористону место на одном конце стола, а сам уселся с другого конца. – Всех, господа, прошу удалиться, – велел он затем генералам и таким образом избавился от принца с герцогом. Но сэр Вильсон не ушел, согласный сидеть даже за печкой, и тогда Кутузов пожелал ему очень вежливо: – Спокойной ночи, милорд...
В избе остались двое: Лористон и Кутузов. Очевидно, пугающее зарево костров над Тарутином надоумило маркиза завести речь о московском пожаре, и он развил свое богатое красноречие, дабы доказать невиновность французов.
– Я уже стар и сед, – отвечал Кутузов, – меня давно знает народ, и посему от народа я извещен обо всем, что было в Москве тогда и что в Москве сей момент, пока мы здесь с вами беседуем... Если пожар Москвы еще можно хоть как-то объяснить небрежностью с огнем, то чем вы оправдаете действия своей артиллерии, которая прямой наводкой разбила самые древние, самые прекрасные здания нашей первопрестольной столицы...
Лористон перевел речь на пленных, благо обмен пленными всегда был удобной предпосылкой для мирных переговоров.
– Никакого размена! – возразил Кутузов резко. – Да и где вы наберете столько русских в своем плену, чтобы менять их на своих французов – один за одного?..
После чего маркиз заговорил о партизанах:
– Мы от этих гверильясов уже натерпелись в Испании! Нельзя же и в России нарушать законные нормы военного права... Нам слишком тягостны варварские поступки ваших крестьян, оснащенных, словно в насмешку, первобытными топорами и вилами.
Ответ фельдмаршала: “Я уверял его (Лористона), что ежели бы я желал переменить образ мыслей в народе, то не мог бы успеть для того, что они войну сию почитают равно как бы нашествия татар, и я не в состоянии переменить их воспитание”.
