порыв...

В их спор врезался голос Исполатова:

– Да кому нужен его порыв, тем более священный? Разве умеет студент драться так, чтобы шерсть клочьями летела?

Чиновник настаивал, взывая к Соломину:

– Христом-богом прошу! Ведь мой Сереженька еще только вступает в жизнь, и кому же, как не ему, следует начать ее хорошо, а по кустам не отсиживаться...

Андрей Петрович просмотрел списки, скрепя сердце вычеркнул одного пожилого унтера и вписал Сережу Блинова:

– Вы довольны?

– Вот спасибо, вот спасибо. Сейчас домой сбегаю – обрадую...

– Напрасно уступили, – хмуро заметил Исполатов. – Вы же не раздаете билеты на благотворительный концерт.

– А вы разве не видели, как он ко мне пристал? Ради верной службы старика я был вынужден это сделать...

В унисон с этими событиями гремели скандалы в доме Расстригиных. Никто не вникал в суть супружеской свары, и даже самые любопытные не задерживались под окнами, из которых на улицу, заодно с черепками битой посуды, вылетали женские визги «мадамы» Лушки и брань ее благоверного супруга.

Изможденный и притихший (почему-то босой), Серафим Расстригин вдруг заявился в уездную канцелярию:

– Смерти жажду! Где здесь в десант пишут?

– Проспись, – отказал ему Блинов.

Расстригин стучал кулаком перед Соломиным:

– Деньги на одоление супостата у меня брал?

– Ну, брал.

– Небось тратил?

– Ну, тратил...

Это верно, что Соломин, не желая расходовать казенные 47 000 рублей, слегка транжирил расстригинское пожертвование. Он посмотрел на босые ноги купца с твердыми серыми ногтями. Не вдаваясь в извилистые настроения этого человека, Андрей Петрович устало велел Блинову:

– Запишите господина Расстригина в дружину и выдайте ему, как и всем, ополченский крест на шапку.

Но купец приспособил его к рубахе:

– Вся грудь в крестах или башка в кустах!

Блинов растолковал ему, что в ополчение его записали, но в десанте он никому не нужен.

– За мои-то кровные, – снова стал рычать Расстригин, – и помереть как следоваит не даете? А может, я жить не хочу?

Соломин вежливо уговаривал:

– Серафим Иваныч, тебе ли в десанте быть?

– Ах так? Тады клади деньги на бочку, все до копейки...

При всем желании Соломин не мог вернуть ему денег, ибо недостающее в сумме пожертвование следовало доложить из казенной кассы, а это запутало бы всю уездную бухгалтерию. Андрей Петрович, не найдя выхода, со вздохом объявил Блинову:

– Мужайтесь – я вашего Сережу из десанта вычеркиваю.

Блинов начал стыдить его в присутствии Расстригина:

– Как вам не совестно? Чистого юношу решили променять на этого забулдыгу, который на войну идет не ради святых чувств, а лишь затем, чтобы семейный скандал продолжить... Как угодно! Но вот вам колокола и все церковные дела, до свиданья.

– Что это значит? – обомлел Соломин.

– А так и понимайте: если не будет мой Сережа в десанте, я сегодня же подаю в отставку... по болезни. Да-с!

Соломин не вычеркнул Сережу, не вписал и Расстригина:

– Ладно, вы тоже в десанте. Только обуйтесь.

– Это мы враз...

На крыльце Соломину попался сумрачный Исполатов.

– Я и сам понимаю, – сказал Соломин извиняющимся тоном, – что в этом деле чистая лирика перемешалась с деньгами.

Траппер ответил:

– Не проще ли будет, если обоих носителей лирики и денег я сразу же угроблю возле этого вот забора, чтобы потом с ними не возиться? В таких делах нужна не протекция, а жестокий расчет...

Андрей Петрович снова наведался на шхуну, которая уже просела в море выше ватерлинии; в ее трюмы были свалены товары для голодающей Гижиги.

Соломин протянул Жабину список десантников:

– Этих людей примите на борт.

– Одного тут не хватает, – ответил прапорщик и самолично вписал в табель зверобоя Егоршина. – Такими стариками не следует кидаться раньше времени. Он и в море, он и на суше как дома... Все! – сказал Жабин, кладя список в карман. – Теперь, даже если вы будете проситься в десант, я и вам откажу – на шхуне людей как селедок в бочке.

– Я бы с удовольствием, – вздохнул Соломин, – да у меня совсем иная стезя... чиновная, черт бы ее побрал.

...Все чаще ему думалось о Губницком.

На пристани к Соломину кинулась Лукерья Расстригина:

– На што мужа-то забираете? Ведь какой день пьет, себя не помнит. Он же сдуру и вызвался, чтобы мне, горемычной, досаждение сделать.

Соломин не стал объяснять ей денежный вопрос.

– Мадам, я не чувствую себя вправе гасить патриотические порывы в сердце вашего супруга...

Жабин сказал ему, что потянуло хорошим ветром, он сейчас быстро выдует «Камчатку» из Авачинской гавани.

– Если у Гижиги вас зажмут льды, не рискуйте головой: возвращайтесь, и никто за это не осудит.

– Никто... кроме самого себя, – ответил прапорщик. – Мне-то в полярных плаваниях уже привелось варить в соленой воде сыромятные ремешки, и потому я знаю, каково сейчас на Гижиге!

Проводить ополченцев собрались горожане, Соломин нос к носу столкнулся в толпе с доктором Трушиным.

– Наконец-то и вы появились! – сказал Соломин. – Мне думается, что, невзирая на наши разногласия, вы, как врач, должны были сами вызваться сопровождать десантников. Это было бы с вашей стороны порядочно, это было бы гуманно.

– Не думайте, что там будут раненые.

– Без этого не обойдется.

– А со временем вас будут судить, – сказал Трушин.

– За что?

– Именно за эту аферу с десантом... Вы плохо знаете японцев, – продолжал врач. – Трупов – да, трупов будет нашинковано множество, но раненых не останется. А кто ответит за слезы вдов и сирот, которые скоро на Камчатке прольются?

– Не отрицаю, что слезы будут. Но если даже меня осудит только Камчатка, то вас, доктор, ожидает суд совести.

– Это чепуха! – ответил ему Трушин. – Я достаточно поработал в анатомическом театре и знаю, где у людей сердце, где печенка, где легкие, но там не нашлось места для размещения органов совести... Не обессудьте – я материалист!