императору. Заодно он вас примет.

Лефло еще никогда не видел царя таким раздраженным. Инициатива в европейской политике принадлежала сейчас Германии – самолюбие русского монарха было ущемлено. Мало того, немцы выставляли себя защитниками мира, царь хотел бы им верить, но в письме Деказа скрупулезно перечислялись факты подготовки Германией большой войны – и все это творилось без ведома Петербурга… Царь говорил сквозь зубы:

– Бисмарку доставляет удовольствие приумножать зловещие признаки. Сейчас он сделал в Вене заказ на сорок миллионов патронов к винтовкам Маузера – такую цифру не оправдать даже ссылкой на большие маневры. Я не осуждаю желание Франции усилиться. Если Германия развяжет войну, это ей предстоит делать на свой риск, а наши страны отныне имеют общие интересы. В случае возникновения опасности для своей страны вы сразу узнаете об этом лично от меня! Врасплох мы застигнуты не будем.

Лефло спросил царя о поездке в Берлин.

– Нет, я не еду в Берлин, – ответил Александр II. – Мы с Горчаковым лишь на два дня задержимся в Берлине проездом на Эмс. Я хочу честно поговорить с дядей. Задачи Горчакова гораздо сложнее – он берет на себя самого Бисмарка…

Сатанея от препятствий, Бисмарк мрачнел. Военный атташе Вердер сообщал из Петербурга, что Россию совсем не радуют успехи фирмы Круппа, царь устроил ему головомойку, и теперь в русской столице почти не осталось людей, которые бы хорошо относились к немцам, а генерал Лефло сделался в Зимнем дворце своим человеком… Завтракая с Бюловом, канцлер сказал, что его котлы вот-вот взорвутся от перенасыщения паром. Он подцепил на вилку жирного балтийского угря и перебазировал его на тарелку любимого статс-секретаря.

– Приоткройте немножко клапан…

Бюлов встретил Гонто-Бирона милой улыбкой.

– У вас хорошее настроение? – спросил посол.

– Превосходное! Меня огорчаете только вы, виконт. Разве можно быть таким обидчивым? Мир с Францией на сто лет вперед – вот единственное, о чем мы с канцлером мечтаем в тихие лунные ночи… К чему ваши опасения?

Вечером на балу в доме графини Гацфельд германский кайзер дружески обнял французского посла.

– Виконт, – сказал он ему, – какая собака хотела нас поссорить? Но теперь, кажется, все миновало…

Нет, не миновало! Известие о приезде царя с Горчаковым обжигало Бисмарка новой тревогой. На всякий случай, чтобы избежать ответственности за разжигание войны, железный канцлер подал прошение об отставке, ссылаясь на нервное состояние. Вильгельм I сразу же отверг его просьбу:

– Бисмарк, неужели я отпущу вас сейчас, когда в мире такое страшное напряжение? Почитайте, что пишут в газетах…

Это было глупо: Бисмарк сам писал в газеты!

Вдруг оживилась партия берлинских русофилов, воспитанных на давних традициях дружбы Берлина с Петербургом, и стала обвинять Бисмарка в том, что он свернул с укатанной и привычной колеи, переставив Германию на кривые рельсы союза с Веною; эти люди не забывали, что в 1813 году Пруссия была спасена русской армией, а Германия не может существовать без исконной дружбы с Россией… На берлинской бирже курс марки падал, словно ртуть в столбе барометра перед штормом; все немцы, будто сговорившись, кинулись в банки – обменивать бумажные деньги на золото. Весенние ярмарки в Германии обанкротились: торговцы, в чаянии войны, заключили сделки сроком на шесть недель – не больше. Злобный тевтонский джинн, выпущенный Бисмарком из древнего сосуда, обратился против него самого. По слухам канцлер знал, что Горчаков, при всей его осторожности, вдруг резко сдвинул демаркационную линию русской политики: теперь он заговорил о своем согласии на возвращение французам богатой рудами Лотарингии…

Разговор канцлера с Мольтке ничего не дал.

– Спорные вопросы разрубит меч, – твердил Мольтке.

Бисмарк бросил на стол связку ключей от сейфов.

– Хорошо бы мне… спятить! Горчаков приедет, а с меня нечего взять. Я только посмеиваюсь…

Русский посол из Берлина отстукивал на берега Невы, прямо в уши Горчакова: «Более чем когда-либо я убежден, что обстановка является серьезной и вмешательство императора и его правительства необходимо для предотвращения печальных последствий». Пушки на Рейне уже заряжены и нацелены на Францию; в кругах дипломатов шепотом говорили, что существует план германского генштаба о полном уничтожении Парижа артиллерией. Из Бельгии тоже телеграфировали на Певческий мост: «Страх перед германским вторжением подавил все иные наши заботы…»

Был первый день мая. Утром лакеи одевали старого русского канцлера. Его забинтовали в корсет, и грудь выпрямилась. Щелкнула челюсть, поставленная на место. После мытья огуречным рассолом лицо разрумянилось. Был подан мундир. Муар андреевской ленты отливал нежной голубизной; звезды сверкали бриллиантами чистой воды; на шее Горчакова болтался драгоценный «телец» Золотого Руна… Что еще надо дипломату?

Треуголка. Перчатки. Трость. Платок. Табакерка.

– Карету! – крикнул Горчаков свежо и молодо.

Завтра об этой эскападе будут писать все газеты мира. Карета российского канцлера эффектно остановилась возле французского посольства; по Неве плыли глыбы ладожского льда.

Горчаков взмахнул шляпою перед Лефло:

– Вполне официально заверяю правительство Французской Республики, что Россия имеет основной политической задачей сохранение мира в Европе ради блага народов, ее населяющих, и будьте уверены, дорогой посол, мир мы обеспечим!

Начинался демарш – битва железных канцлеров.

Царский вагон уже стоял на запасных путях Варшавского вокзала, путейцы простукивали его оси, лакеи из дворца свозили посуду, метрдотель загружал буфеты вином и закусками, когда вдруг встрепенулась Англия, боясь, что на чужом огне она не успеет погреть свои руки… За счет России, за счет усилий русской политики милорды решили сколотить капитал «миротворцев»: Англия примкнула к демаршу Горчакова. При этом Дизраэли не выступал против Германии, – нет, он лишь видоизменил форму борьбы против России, отнимая у нее славу защитницы мира, чтобы ослабить ее международный авторитет. Дизраэли предупредил Викторию: «Возможен союз между Россией и нами ради данной конкретной цели», – ради того, чтобы не допустить немецкие армии на берега Па-де-Кале.

8 мая царский поезд тронулся в путь. Май выдался теплый, леса уже шумели листвой, ярко зеленела трава на березовых полянах. Миновали дачные пригороды. Горчаков открыл окно… Перед ним, понукая белого арабского скакуна, мчалась в высоком седле стройная амазонка. Ветер сорвал с женщины шляпу, разметал длинные волосы. Какие-то две-три минуты она неслась вровень с поездом, Горчаков даже разглядел ее молодое возбужденное лицо. Потом дорогу всаднице преградила река, и она растаяла вдалеке, как дивное видение юности.

Горчаков подумал, что эта женщина, видевшая в окне вагона обрюзглого старика, конечно же, не догадалась – кто он таков и куда он едет. Впервые в жизни канцлер смутно осознал себя исторической личностью: ныне от его слов зависело будущее Европы, будущее всего мира и, может быть, даже детей и внуков этой беззаботной всадницы…

Остерегаясь простуды, он закрыл окно. Локомотив истошным криком покрывал великие русские пространства.