девочки; при взрывах орудия вылетали из лафетов, как перегорелые спички. Началось бегство. Сначала одиночки, затем группы и, наконец, беспорядочные толпы устремились в город, ища среди домов укрытия. Внутри Седана возник хаос. На тесных и кривых улочках перемешались в кашу коровы и пушки, комоды и снарядные фуры. Среди криков и пальбы метались, совсем потерянные, жители города, а солдаты швыряли на мостовые оружие. Раненые лежали на прилавках магазинов, ноги убитых торчали из разбитых витрин разгромленных бистро. Обставив пушками окрестные высоты, немцы методично и нещадно избивали Седан артиллерией; грохот канонады был слышен за много миль от Седана – даже в прусской армии, штурмовавшей крепость Мец. Седан горел…

Адъютант генерала Дюкро вдруг поднял руку:

– Смотрите! Что это значит?

Над башней города трепетал белый флаг.

– Не может быть, – обомлел Дюкро, – наверняка это флаг Красного Креста, только крест на нем смыло дождями…

Императора он нашел в здании седанской префектуры.

– Это я велел поднять белый флаг! Постараюсь при свидании с королем Пруссии выговорить почетные условия сдачи.

Дюкро ответил, что великодушие не в характере немцев, лучше выстоять до вечера, а потом рискнуть на прорыв.

– Какой прорыв, Дюкро? Вы же видели, что творится на улицах… Армии нет. Она полностью деморализована.

Появился и Вимпфен, грозно требуя отставки:

– Мне, солдату, невыносимо видеть белый флаг.

– Мне тоже… Дюкро, пишите акт о сдаче.

Дюкро написал, но подписать его отказался:

– Вимпфен погубил армию, пусть и подписывает.

Два генерала схватились за шпаги.

Наполеон III встал между ними:

– Вимпфен, никто не просил вас утром вскрывать письмо военного министра, которое вы таскали в кармане, словно чулочную подвязку любимой дамы. Вы сами влезли в эту историю! Вот и поезжайте к немцам, а Дюкро от этой чести избавим…

Все это – в грохоте взрывов, в шипении пламени. На выходе из префектуры Дюкро в бешенстве поддал ногой какой-то мяч и только потом с ужасом разглядел, что это не мяч, а голова ребенка… Седан! Самая черная страница французской истории.

Было 10 часов вечера, когда Вимпфен со штабом и адъютантом императора Кастельно прибыли в бедненький замок Доншери на берегу Мааса, где их ожидали победители. Комната для переговоров была украшена зеркалом в простенке и портретом Наполеона I; посреди стоял накрытый дешевой скатертью стол и несколько стульев. Французы, позвякивая саблями, сразу же отошли к окну; немецкие генералы, громыхая палашами и звеня шпорами, сгрудились возле кафельной печки. Мольтке, натянутый, как струна, высоким голосом ликующе прогорланил:

– Разбитые вдребезги, ваше сопротивление тщетно! Если не сдадитесь, мы сокрушим вас с первым лучом утренней зари…

Бисмарк сел, деловито спросив французов:

– Чью шпагу вы сдаете? Франции или Наполеона?

За всех поторопился ответить Кастельно:

– Мы сдаем шпагу Наполеона…

– Ну, хорошо, – сказал Бисмарк, подумав. – Значит, Франция оставила шпагу в своей руке, а это обстоятельство вынуждает нас предъявить вам очень суровые условия.

Мольтке, затаив усмешку, обратился к Вимпфену:

– Знаете ли, сколько у нас пушек? Их ровно шестьсот девяносто, и каждая имеет свою цель в Седане…

Во мраке ночи пролился бурный, освежающий ливень.

Вимпфен подписал капитуляцию. Только три тысячи храбрецов штыками пробили дорогу в Бельгию, а 83 000 французов сдались в плен (победители уже не знали, куда складывать трофейные ружья). Утром 2 сентября Бисмарк взгромоздился на свою рыжую кобылу и тронулся навстречу Наполеону III; он ехал под дождем вдоль аллеи, обсаженной старыми вязами; на его голове расплылась в блин белая солдатская бескозырка. Вдали показалось открытое ландо, в котором сидел, укрытый дождевиком, поникший император Франции. Бисмарк дал кобыле шенкеля, и она, показав заляпанное грязью брюхо, взвилась на дыбы. Выхватив палаш, канцлер отсалютовал своему пленнику.

– Нет, – крикнул он хрипло, простуженно, – вы не Христос, а я не Пилат… Помните, вы говорили, что каждый политик подобен высокой колонне. Пока она торчит на пьедестале, никто не берется ее измерить. Но стоит ей рухнуть, как все накидываются измерять ее высоту… Вы рухнули, сир!

Свернув с аллеи, он поскакал прочь, давя копытами лошади кочны неубранной капусты, растаптывая стебли гниющей спаржи.

Берлин ликовал! Королева Августа часто появлялась на балконе замка, не уставая раскланиваться перед депутациями верноподданных. Своего лакея-лотарингца, знавшего французскую кухню, она отправила под Кассель, где в замке Вильгельмсгёе отвели покои для пленного императора. «Корми его досыта, – наказала Августа, – как и он кормил в Париже моего короля». 4 августа в замке появился Наполеон III, швырнул в угол кепи.

– Что вам угодно? – сразу же спросили его.

– Только покоя… О, и библиотека! Чья она?

– Жерома Бонапарта, вашего дяди.

– Как раньше назывался Вильгельмсгёе?

– Наполеонсгёе.

– Прекрасно! – сказал Наполеон…

Здесь его навещал железный канцлер Бисмарк.

О чем они беседовали – это осталось тайной истории.

Париж слишком бурно воспринял известие о драме в Арденнах; было еще темно, когда протопал батальон Национальной гвардии (составленный из одних лавочников-буржуа).

– Отречения! – вопили они. – Требуем отречения…

Следом прошел батальон парижских пролетариев:

– Не отречения, а – свержения… Долой!

Рассвет 4 сентября Евгения встретила словами:

– Не уготован ли мне эшафот, как и Марии-Антуанетте?

В шесть утра она прослушала мессу. Потом председательствовала в совете министров. Разговоры велись полушепотом, словно в Тюильри лежал покойник. Телеграммы с фронта поступали одна тревожнее другой. Парижский губернатор Трошю сказал, что он, как верный бретонец и благочестивый католик, отдаст за императрицу свою жизнь, но посоветовал сейчас не появляться на публике.

– Пожалуй, – сказала женщина, уходя…

Вокруг Тюильри стояли, чего-то выжидая, тысячи парижан. Компаньонка Лебретон подала на подносе остывший завтрак. Евгения Монтихо, не отходя от окна, съела тартинку. Был третий час дня, когда к ней проникли послы – венский князь Мёттерних и сардинский граф Коста Нигра (давний обожатель). Венец сказал, что оставил карету на набережной – к ее услугам.

– Хорошо, – отвечала Монтихо. – Французская история повторяется. Но я не стану ждать, когда мне отрубят голову…

Она появилась возле решетки Тюильри: толпа сразу заградила ей выходы к набережной. Пришлось вернуться. Лебретон где-то отыскала связку ключей от картинных галерей Лувра; через торжественные залы они вышли на площадь Сен-Жермен л’Оксерруа, где народу было немного. Меттерних и Нигра