– И лошади. Сначала люди, потом лошади. Я все помню…

– Ну, ладно. Иди, – разрешил Андрей.

– А я и пойду. Нешто же здесь останусь?

– Вот и иди!

– И пойду! – с грозной решимостью ответил Трехжонный.

– Так иди, не стой.

Карабанову было занятно посмотреть, как Трехжонный отклеит себя от стенки.

– Иди, иди, братец, – подзадоривал он, вспоминая подобные случаи из своей жизни.

– И очень просто… Дениска! – гаркнул вахмистр. – Где ты там?..

Из-за двери вылетел Дениска, подхватил вахмистра и выставил его из комнаты. Карабанов долго смеялся взахлеб, и этот случай излечил его угрюмое настроение, в котором он пребывал после пережитых гнусностей в Игдыре: он снова ощутил себя будто в своей семье, среди людей, ставших родными и близкими; хитрости Дениски и гульба вахмистра – все это было как маслом по сердцу, такое дорогое ему и понятное.

………………………………………………………………………………………

В один из дней на горизонте показался легкий дымок, потом солнце померкло и наступили сумерки. От границ Персии двинулась на Баязет саранча. Легкий треск слышался в небе от частого биения миллионов крыл. Вот первая из гадин ударилась Карабанову в лоб, и он услышал, как закричали казаки, спасая остатки сена и фуража. Зрелище было жуткое и совсем не похожее на все те описания, которые поручик читал когда-то.

– Боже мой, – сказал он, – у нас в России мужики хоть канавы роют, бабы в ведра колотят. А эти проклятые даже аллаха своего на помощь не пригласят.

И очень удивился, когда узнал, что на следующий день майдан уже торгует саранчой жареной и варенной в соусе. Одни только птицы – скворцы, вороны и аисты – беспощадно накидывались на саранчу и, утомившись в бесплодной борьбе, залетали в реку, чтобы освежиться в воде и потом снова броситься в неравную битву.

Саранча шла, пожирая на своем пути не только живое, но даже камышовые крыши и парусиновые попоны; затем туча разредилась. В гарнизоне появились новые дела и заботы, а вскоре штабс-капитан Некрасов, подходя к солдатской казарме, услышал песню, рожденную в Баязете:

Некрасов бомбой ворвался в казарму:

– Прекратить пение! Вы что? В арестантские роты попасть желаете?..

Пацевич все эти дни не вылезал из своей каморы. Он спешил дочитать третий том «Половой жизни женщины». Это было капитальное сочинение, подкрепленное обширной библиографией герра профессора фон Шмутцке, столь уважаемого на своей родине и в публичных домах всего мира. Том, правда, начинался сразу с 213-й страницы, картинки в нем были вырезаны, но полковник и так, по одному лишь смыслу, догадывался о содержании.

Книгу эту он отобрал у прапорщика Латышева.

– Молоды еще, прапорщик, – сказал полковник обидчиво. – Лучше бы прочли зелененькую книжечку генерала Безака. Да и солдаты на вас жалуются, что вы не заботитесь о их нуждах. А ведь расчет с маркитантами вам поручили!

Прапорщик остался стоять бледный как смерть. С продовольствием действительно последнее время было скверно. Первым заговорил об этом штабс-капитан Некрасов – он обладал способностью предугадывать события. На первом же офицерском собрании Юрий Тимофеевич выложил на стол солдатскую бескозырку, в которую было насыпано что-то непонятное: Карабанов, приглядевшись, узнал те самые комки, которые сушили казаки на рогожах перед самым его отъездом в Игдыр.

– Господа! – начал Некрасов. – Вот эти гнилушки, назначенные поначалу для эрзерумского эшелона, потом сбагренные в желудки верблюдов и, наконец, благодаря премудрому вмешательству Исмаил-хана, поступившие на довольствие нашего гарнизона…

– Так это не тютюн? – удивился Карабанов. – Сухари, кажется, или лепешки… Однако примечательно! А я-то думал, что они тютюн сушат.

– И в самом деле, – продолжал Юрий Тимофеевич, – по меньшей мере странно выглядит положение нашего солдата. Приказом по армии он должен иметь на день: фунт мяса и полфунта солонины, по чарке водки, три фунта печеного хлеба. Это, господа, не считая приправ, крупы, бураков, капусты, соли и кваса- пенника. А что же он имеет в действительности?..

Сивицкий притянул к себе бескозырку.

– Они это варят, – сказал капитан. – Раскрошат и варят. Я видел, только не понял – что. Подумал, кофе…

В разговор авторитетно вступил Пацевич:

– Больше всего, господа, – начал он, – я уважаю в канцеляриях лентяев. Им лень работать, и они поскорее сбывают дела с рук. Оттого-то у лентяев не видно никакой волокиты. Но то, что вы мне тут показали, – полковник притянул к себе бескозырку, – возмутительно! Я сегодня же прикажу списать это дерьмо. Доктор, сразу же составьте акт.

– Не советую, – тихо подсказал из своего угла Хвощинский. – Отнюдь не подумайте, что я, подобно моему коллеге капитану Штоквицу, считаю, что голодный солдат злее воюет. Нет, господа… Но сейчас, в такое тревожное время, солдата надо оставить с помыслами о войне, а не заострять его внимание на дрянных сухарях!..

Голос был достаточно веским, возражать никто не посмел: эти сухари дожуют – ничего не случится. Зато в конце собрания неудовольствие всех обратилось на прапорщика Латышева, который ведал денежными расчетами гарнизона с шакалами-маркитантами. Прапорщик скромно (он был воспитанный юноша) молчал, и Некрасов, уже взбешенный, подсунул ему под нос бумажку.

– Вот вам пища для ума! – сказал он. – Сравните стоимость цен. Даже та копейка, которую солдат держит в загашнике, не поможет ему иметь приварок.

Бумажка заходила по рукам офицеров; она сохранилась в архивах, и мы ее приводим здесь полностью:

Когда собрание закончилось, Клюгенау нагнал прапорщика Латышева на улице и сказал:

– А вы не боитесь, что солдаты устроят вам хороший балаган без ярмарки за такую дешевку?

– Чего же мне бояться, – скромно возразил прапорщик. – Я ведь все по-честному!

– Это похвально, что вы такой честный, – продолжал барон. – Только вашу честность еще не пришло время зарезать, чтобы сварить из нее похлебку.

Однако, невзирая на все эти передряги, гарнизон жил крепкой и ладной жизнью. Даже о Пацевиче офицеры продолжали отзываться с некоторой надеждой.

– Ничего, – говорили они, – пусть-ка повоюет, пусть-ка хлебнет воды из бурдюка в походе, тогда переменится!

Пацевич, до которого доходили эти разговоры, сердился.

– А я не дурак, – возражал он, – чтобы пить вонючую воду из бурдюка, когда на майдане, хоть залейся, полно чихиря и кахетинского.

И, говоря так, частенько добавлял:

– Черт его знает, куда я попал! Солдаты – какие-то дохлые, а офицеры – карьерюги и сплетники, так и подсиживают один другого…

………………………………………………………………………………………

С майдана несло удушливой вонью. В крепостном рву злобно грызлись собаки над падалью. «Хаш, хаш,