Голубыми молниями заполыхали во тьме клинки.

– И-и-и… и-и-и… – визжали правоверные.

Через минуту все было кончено. Ружья и табак стали наши. Одного убитого казака решили не бросать, а нести в крепость. Так и сделали. Много побитых охотников лежало на сыпучих шиферных откосах. Возле каждого мертвеца валялись его сапоги с вытекшей из них водою. Ватнин мимоходом, не останавливаясь, переворачивал водоносов – искал с признаками жизни. Двое из них были только ранены, их дотащили до крепости.

Штоквицу есаул сказал с неудовольствием:

– Негоже так-то – с голыми руками людей пущать. Совсем уж народ сдурел из-за воды этой… А вам бы и проследить надобно: как охотники обружены? Вот и канальство получилось: враз полвзвода турка расхряпал…

Штоквиц молчал, откинув голову назад, жидкие пряди волос падали на серый лоб. Слабо выхрипев стон, комендант распахнул мундир, стал раздергивать пряжку ремня.

– Что с вами? – спросил Ватнин.

– Я тоже был… там… у реки, – ответил Штоквиц.

– Ранило?

– Нет. Но я, кажется, не в меру выпил этой отравы…

Ватнин отвел коменданта в его камору, забросанную мусором и заросшую выше головы грязью, стянул с капитана сапоги, подвзбил тощую подушку.

– Водки бы, – сказал он.

Штоквиц расстегнул штаны, облегчая живот.

– Может, так будет легче, – сказал он. – Ведь я знаю, что это гибель… Мы, есаул, крутимся в заколдованной карусели. Не пьем воду – дохнем от жажды, пьем ее – тоже дохнем… Где же спасение?

– По самой середке, – ответил Ватнин.

Опять пальба. Опять ни минуты покоя. Опять льется русская кровь. Опять умирают от жажды.

– Доколе же, хосподи? – спрашивали солдаты.

Штоквиц предложил беженцам покинуть крепость.

– Мы не гоним, – говорил он, – но мы вам больше не можем дать ни воды, ни хлеба. Мы останемся здесь исполнить свой долг, а вы идите… Вечером спустим вас в город со стенки. Неужели турки не сжалятся над вашими детьми?

Наступил вечер, но хоть бы один беженец рискнул покинуть крепость: как видно, смерть от голода и жажды казалась им краше кровавого исступления войск султана!

– Черт с ними, – согласился Штоквиц, – тогда пусть они терпят…

Зарезали на дворе здоровенного коренника из снарядной упряжки по прозвищу Хопер, делили мясо. Кто жарил свою порцию, а кто так…

– Как – так? – спросил Некрасов.

– А так, – ответил Участкин, – поскорее…

Ночью громыхнуло что-то вдали, сухо и отчетливо.

Баязет насторожился.

– Может, опять «Германа» притащили? – спросил Хренов.

Наверху раскололось что-то с живительным треском, словно в небесах разорвали кусок парусины, и люди вдруг сделались счастливы:

– Гром, братцы… гром!

Разбудили Штоквица:

– Гром, ваше благородие…

– Так что?

– Гром же ведь!

– А что с него толку? Вот если бы дождь.

– Так и дождь будет.

– Ну, это как сказать. Тучи могут пройти мимо…

В эту ночь пришел в крепость Хаджи-Джамал-бек – он умел появляться внезапно, словно из-под земли, всегда вызывая удивление защитников Баязета своей ловкостью и смелостью. Лазутчика сразу провели к Штоквицу, и комендант спросил его:

– Довел Дениску?

– Довел, – ответил лазутчик.

– Благополучно?

– Яхши все…

Штоквиц, покряхтывая, скинул ноги с постели.

– Тебе там большой бакшиш будет, – сказал он. – Не сейчас только… Мы твою службу ценим! К «Георгию» тебя представлю. К мусульманскому, конечно…

На мусульманском «Георгии» был изображен императорский орел, а не поражающий семиглавого змея Георгий Победоносец, и это дало повод для обиды.

– Зачем воробей мне? – начал гневаться лазутчик. – Джигита на коне давай… Джигита хочу! Сам воробья носи…

– Переходи в православие, – улыбнулся Штоквиц, – и получишь джигита. Не будем спорить об этом… Лучше скажи – какие новости в городе?

Хаджи-Джамал-бек порывисто задышал в ухо коменданта:

– Зачем хана калмыцкого вешал? Хороший хан был, лошадь понимал… Завтра стрелу жди! Стрелу тебе пустят, и письмо со стрелой получишь…

– А что в письме?

– Ругать будут. Глупым звать будут. Зачем людей мучаешь!.. Осман устал. Чапаула нет больше. Курды отнимать у османа стали. Осман злой ходит… Ему на Чечню идти надо.

– Ладно, – сказал Штоквиц, отпуская лазутчика, – сходи на майдан завтра и разболтай как следует, будто мы роем колодец и уже до воды добрались.

Хаджи-Джамал-бек, оставив коменданта, долго стучал в двери комнат Исмаил-хана – подполковник, очевидно, крепко спал чистым сном младенца, и – совсем некстати – на этот стук выплыло из потемок круглое лицо Клюгенау.

– Гюн айдын, – поклонился лазутчик с достоинством. – Бисмилля!

– А-а, хош гельдин! – ответил Клюгенау и спросил о здоровье его и его семейства: – Не вар, не йок? Яхши мы?

– Чок тешеккюр, яхти…

Как видно, лазутчику доставляло удовольствие разговаривать с русским офицером на родном наречии, но Клюгенау перешел на русский язык и вежливо, но настойчиво оттер лазутчика от дверей Исмаил- хана:

– Хан устал… Он много думал. Не надо мешать…

Сивицкий только что закончил ночной осмотр раненых, проверил, освобождены ли места из-под умерших сегодня, и прошел к себе в аптечную палату, где выпил спирту. Напряжение последних дней было столь велико, что он приучил себя почти обходиться без сна, и сейчас ему спать даже не хотелось.

Спирт слегка затуманил его. Быстрее задвигалась кровь.

– Так-так-так, – сказал он, прищелкнув толстыми пальцами.

Посидел немного. Поразмыслил. О том о сем.

– Да-а… – вздохнул врач. – А закурить бы не мешало!

Словно по волшебству, набитая ароматным латакия трубка опустилась откуда-то сверху и прикоснулась к его губам.

– Кури, – сказал Хаджи-Джамал-бек.

Сивицкий обозлился:

– Сколько раз тебе говорить, чтобы ты ходил нормально, а не крался, как зверь. Тут тебе не в горах…