готов слазить вниз и докопаться до тайны, но стоило ему приблизиться к будке, как с любознательностью смешивался страх, отравляя чистый и жадный интерес. Мальчик отходил в сторону, страх ослабевал сам собой, любопытство с новой силой на него набрасывалось и им владело, как владеет человеческой душой страсть. Антон становился рассеян и мысленно улетал, возвращаясь к действительности только после учительского окрика. Где он был – на математике, русском, природоведении? Он и сам этого не знал. Учителя на него сердились, и особенно безжалостной бывала англичанка Виолетта Владимировна, ставившая ему за невнимательность двойки и делавшая в дневнике страшные записи – за них Антона наказывал отец, которого рассеянность сына выводила из себя, ибо по английскому Антон учился плохо, и Виолетта говорила родителям, что если так будет и дальше, то им придется забрать ребенка из школы. Родители Антона английского не знали, помочь ему не могли, но все равно отец каждый вечер проверял у сына домашнее задание, спрашивал правила, в которых сам ничего не смыслил, заставлял отвечать тексты, и Антону все это казалось нелепым, но перечить отцу он не смел и только становился против воли рассеян. Рассеянность была единственным его средством самозащиты, но никто этого не знал и чем сильнее взрослый человек малого карал, тем невнимательней тот был и все чаще размышлял о таинственной будке, на дне которой когда-то жила красная перчатка, а теперь неведомо кто.
Однажды ранней весной, когда сошел снег и запах открывшейся после зимы, богатой на находки сырой земли защекотал ноздри, Антон перекинул ногу через окошко в бетонной стене и ступил на железную скобу. Он делал так уже несколько раз, проверяя скобу на прочность, и пугливой частью своей души надеялся, что скоба окажется слабой и его затея отпадет сама собой, но скоба была намертво вмурована в бетонную стену. Антон перекинул одну ногу, потом другую – делать все надо было очень быстро, чтобы никто не увидел, и стал спускаться. Он плохо соображал, что с ним происходит, и лез почти машинально, нащупывая железные скобы. Окошко вверху становилось все более бледным и далеким, глаза мальчика медленно привыкали к темноте, он спустился метров на пять, когда его ноги уперлись в пол, на котором валялись камни и битое стекло.
Антон огляделся. Темный коридор уходил в сторону, где не было видно ничего. Он достал плоский карманный фонарик и осветил пространство перед собой. Страх и любопытство схлестнулись в последней раз, Антон сделал шагов двадцать, увеличившихся в его голове до сотни, после чего луч фонаря уперся в массивную железную дверь. Мальчик дернул за ручку – дверь неожиданно легко поддалась, и он оказался в большой комнате. Желтый луч выхватывал из темноты стены, на которых висели картинки, изображавшие людей в противогазах, вспышки огня и клубы дыма. Он переходил от одной картины к другой – там несколько человек клали кого-то на носилки, тут делали искусственное дыхание, здесь шла по дороге колонна и вдали было видно большое, похожее на куст облако. Потом Антон увидел еще одну дверь, толкнул ее, и за ней ему открылся новый уходящий во тьму коридор и ступени. Дальше Антон не пошел. Смешанное ощущение тошноты, немоготы, дрожи и затрудненности дышать наполнило тело и подступило к самому горлу. Антон бросился почти бегом по каменному ходу. Задыхаясь, он несся вслед за пляшущим по стенам, полу и потолку фонарем. Наверное, если дверь оказалась запертой, он умер бы от разрыва сердца. Выронив фонарь и даже этого не заметив, мальчик взлетел вверх по холодным скобам и вывалился на землю, не задумываясь, видит его кто-нибудь или нет, и бессильно прислонился к стоящему рядом дереву. Ему казалось, что он отсутствовал на земле вечность, хотя не более десяти минут прошли в верхнем мире. Боже, как хорошо было в этом дворе, и как страшно там, в темных бетонных коридорах! Он не знал, что есть такая болезнь клаустрофобия, победить которую человек не может, как не может победить страх высоты, но ощущение ужаса, куда большего, чем от красной перчатки, отца и английского языка, в нем поселилось, и после этого раза он перестал ходить по чужим дворам, садиться на автобусы с незнакомыми номерами и уезжать до конечных остановок, за которыми не было ничего кроме больших полей и горящего газового факела.
Никому Антон не рассказал о том, где был и что видел внизу под землей, но однажды не удержался и спросил отца о том, что стоит посреди палисадника.
– Это бомбоубежище, – ответил родитель, не отрывая голову от коллекции наклеек со спичечных коробков, которых у него было несколько тысяч. – А зачем тебе?
– В школе велели узнать. Там прятались во время войны?
– В этом бомбоубежище еще никто не прятался. Его построили после карибского кризиса.
– Что? – не понял Антон, и отец принялся объяснять про ядерные ракеты, которым нужно было всего полчаса, для того, чтобы поразить Америку и про ее ответный удар. Антон слушал не очень внимательно, но главное в рассказе отца он понял, и от этого открытия ему стало не по себе. Мысль о том, что если начнется война, как могла она начаться в тот год, когда он появился на свет, и ему придется спуститься по лестнице и неизвестно сколько часов находиться под землей, ожидая, пока расчистят завалы, его ужаснула подступившим к горлу ощущением спертости.
– А когда будет война?
– Кто знает, – пробормотал отец и погрузился в наклейки.
Виолетту Васильевну, учительницу английского языка не любил никто: ни ученики, ни учителя. Антон был не самым плохим ее учеником, но ему казалось, что Виолетта не любит его больше других, придирается и требует столько, сколько не требует ни с кого. Он шел на каждый урок английского точно на пытку и с тоской думал: хорошо бы его забрали из дурацкой спецшколы под номером 15, в которую надо ехать на троллейбусе, и он пошел бы в самую обычную четыреста девяносто четвертую школу в соседнем переулке у шестнадцатого магазина, куда ходили все мальчишки во дворе и никто не парил им мозги разницей между Present Perfect и Past Indefinite.
Когда однажды он сказал об этом отцу, родитель, тасуя желтоватыми от реактивов пальцами наклейки, буркнул:
– Ты должен знать английский язык.
– Зачем? – воскликнул Антон, – для чего я должен делать то, что мне совсем не нравится? Если английский у меня не получается, если мне трудно, для чего ты меня мучаешь? Я же не заставляю тебя собирать вместо твоих наклеек бабочек.
– Бабочки интереснее, – промолвил коллекционер, и Антон стих, больше к этому разговору не возвращался, учил проклятый английский, но все его усилия были подобны царапанью ногтями по железу. Однако после того как он слазил в бомбоубежище и любопытство более не томило его душу, Антон царапал это железо с большим ожесточением, чем прежде. Он вообще переменился с той поры и стал замечать, что учительница как-то странно на него поглядывает, меньше кричит и словно чего-то ждет.
В конце апреля в их школу приехал американский учитель. Его звали Джимми Перрот. Это был веселый беспокойный человек, родившийся в штате Айова среди желтых полей подсолнечника и кукурузы, над которыми несколько раз в году сгущался воздух и проносилось зеленоватое торнадо, от него жители спасались в подземных этажах, а потом вылезали наружу, подсчитывали убытки и выставляли счет страховым компаниям. Джимми жил в городке Калона, основанном меннонитами, не признававшими электричества и автомобилей и передвигавшимися по округе на лошадях. Во всей Америке этих несчастных насчитывалось всего несколько сотен человек: часть из них обитала в Айове, а другая в Пенсильвании. Из-за внутренних браков у них часто рождались глухие мальчики. Сам Джимми не был сектантом и очень жалел перепачканных навозом людей в черных костюмах и широкополых шляпах, которые не видели иной земли, кроме той, где родились. Он любил путешествовать по миру и побывал в разных странах, где преподавал английский как иностранный, и наконец решил отправиться в Россию. Его не отговаривали, но советовали быть ко всему готовым. Однако увидел он совсем не то, чем его пугали на родине. Дети охотно ему отвечали и не отпускали после уроков, он разучивал с ними песенки и смешные сценки, учителя приглашали Джимми домой, кормили домашними пирогами, и он писал своей подружке в Америку счастливые письма.
Только с одной учительницей веселый американец не мог найти общего языка. В самую первую их встречу она спросила, откуда он приехал и где учился и, услышав ответ, отошла. Джимми Перрот пожал плечами. Если пожилая леди считала что для преподавания английского языка в русской школе надо иметь диплом Йельского университета, то ошибалась, а если презирала его за американское произношение, то была просто дура. Он ни разу не занимался с детьми из Виолеттиной группы, но однажды молодая завуч попросила Джимми придти к англичанке и провести в ее группе урок.
На задних партах сидели все учителя, Виолетта стояла в конце класса, скрестив руки, ничего кроме насмешки маленький суетливый человечек в потертых джинсах, присевший на край ее стола, болтавший ногами и говоривший на неправильном английском, у нее не вызывал. Если бы она была завучем, то не пустила б кукурузника на порог школы. А Джимми не обращал на нее внимания и спрашивал мальчиков и девочек, которые поначалу робели, но он умел находить язык с детьми, пытался их разговорить или хотя бы научить повторять за собой. Он наклонялся к ним, помогал себе жестами и разучивал песенку, и они слушали его все – только одна пара глаз смотрела на учителя насупленно.
Джимми несколько раз обращался к сероглазому угрюмому мальчику, но тот молчал, однако настойчивый американец не отставал: он не привык отступать перед трудностями.
– Это какой-то кошмар, – сказала завуч. – За три года так и не научиться строить фразу.
Она произнесла
