Я должен заполнить форму для посетителей. Не могу представить, кто захочет ко мне прийти, поэтому вписываю имена мамы и брата, наш адрес, даты рождения. Дописываю и Джесс, хотя понимаю, что она уж точно не придет, но готов держать пари, что она захотела бы.

Потом меня осматривает медсестра, измеряет температуру, пульс — точно как на обычном приеме у врача. Когда она спрашивает, принимаю ли я лекарства, я отвечаю, что принимаю. Но она злится, когда я не могу вспомнить названий, а могу только назвать цвет таблеток или сказать, что лекарство вводят шприцом.

В конце концов меня отправляют туда, где я буду в ближайшее время пребывать. Надзиратель ведет меня по коридору до будки. Внутри нее другой надзиратель нажимает кнопку, железные двери перед нами расходятся. Мне дают еще один мешок — с постельным бельем: две простыни, два одеяла и подушку.

Камеры расположены слева по коридору, пол которого представляет собой металлическую решетку. В каждой камере по две кровати, раковина, унитаз, телевизор. В каждой камере по двое мужчин. Это обычные люди, которых можно каждый день встретить на улице, если не считать, разумеется, того, что они совершили какое-то правонарушение.

А может быть, и нет. Я ведь тоже здесь.

— Неделю посидишь пока здесь, а там посмотрим, — говорит надзиратель. — В зависимости от поведения можно будет перевести тебя на менее строгий режим.

Он кивает на камеру, в которой, в отличие от остальных, есть маленькое окошко.

— Там душ, — говорит он.

«Как мне принимать душ, когда вокруг столько людей?»

«Как мне почистить зубы, если нет зубной щетки?»

«Кто утром сделает мне укол и даст таблетки?»

Размышляя над этими мелочами, я чувствую, что начинаю терять над собой контроль.

Это не цунами, хотя со стороны очень на него похоже. Это скорее напоминает связку писем, перетянутую несколько раз резинкой. Когда резинка трескается, то все же остается на месте — в силу привычки, или, не знаю, мышечной памяти. Но сдвинь связку хоть на миллиметр, и резинка начнет разматываться. Не успеешь и глазом моргнуть, как ничто уже не держит письма вместе.

Моя рука начинает двигаться, пальцы барабанят по бедру.

Джесс мертва, а я в тюрьме, сегодня пропустил серию «Блюстителей порядка», правый глаз у меня дергается, и я ничего не могу с этим поделать.

Мы останавливаемся у камеры в конце коридора.

— Дом, милый дом, — говорит надзиратель, открывает дверь и ждет, пока я войду.

Как только он запирает за мной дверь, я хватаюсь за прутья решетки. Не могу выносить жужжание лампы над головой.

Буч Кэссиди и Сандэнс Кид не пошли в тюрьму, вместо этого они спрыгнули со скалы.

«Кид, в следующий раз, когда я скажу: „Поехали куда-нибудь вроде Боливии“, мы поедем куда- нибудь вроде Боливии».

Голова раскалывается, я начинаю терять самообладание. Я закрываю глаза, но звуки никуда не исчезают, руки кажутся слишком большими для моего тела. Кожа натягивается. Мне кажется, что она настолько растянулась, что вот-вот лопнет.

— Не волнуйся, — раздается голос. — Скоро привыкнешь.

Я оборачиваюсь и растопыриваю перед собой пальцы — иногда я раньше так ходил, когда не старался выглядеть, как все. Я решил, что надзиратель поместил меня в специальную камеру, где сидят люди, которым не место в тюрьме. Я не мог подумать, что у меня, как и у всех остальных, будет сосед по камере.

На нем тюремная роба и куртка, на голове — шапка, надвинутая на глаза.

— Как тебя зовут?

Я изучающе разглядываю его лицо, избегая смотреть в глаза. На левой щеке у него бородавка, терпеть не могу людей с бородавками.

— «Я Спартак».

— Без балды? Тогда, скорее всего, ты здесь за то, что убил своих родителей. — Сокамерник поднимается со шконки и обходит меня за спиной. — Может, лучше звать тебя Сучка?

Мои руки еще крепче сжимают прутья решетки.

— Давай сразу кое-что обсудим, чтобы мы, ты и я, поладили. Моя шконка — нижняя, во дворе я гуляю первым. Я выбираю канал. Не задавай глупых вопросов, и я не буду лезть к тебе.

Обычное поведение собак, помещенных в ограниченное пространство. Один рявкает на другого, пока бета-пес не понимает, что должен подчиниться альфа-псу.

Я не собака. И этот человек тоже. Он ниже меня ростом. Бородавка на его щеке вздулась и стала похожа на улей.

Если бы здесь находилась доктор Мун, она бы спросила: «Твоя оценка?»

Шестнадцать. По десятибалльной шкале моя тревога заслуживает шестнадцати баллов — худшего из чисел. Потому что оно: а) четное; б) имеет четный квадратный корень; в) даже этот квадратный корень имеет четный квадратный корень.

Если бы здесь была моя мама, она начала бы петь: «Я убил шерифа». Засовываю в уши пальцы, чтобы не слышать голос сокамерника, закрываю глаза, чтобы его не видеть, и начинаю повторять припев, не делая пауз между словами, — просто цепочка звуков, которая окружает меня, словно силовое поле.

Внезапно он хватает меня за плечо.

— Эй! — окликает он.

Я начинаю кричать.

Его шапка упала, и я вижу, что сокамерник рыжий, а каждому известно, что рыжих волос не бывает, на самом деле они оранжевые. И хуже того, они длинные. Ниспадают на лицо и плечи, а если он наклонится, то они коснутся меня.

Я издаю высокий пронзительный крик, перекрывая голоса всех, кто велит мне: «Заткнись, черт возьми!» Перекрикивая надзирателя, который обещает пожаловаться начальству, если я не замолчу. Но я не могу замолчать, потому что звук просачивается через мои поры, — даже если я замкну рот на замок, мое тело кричать не перестанет. Я хватаюсь за прутья решетки — «ушибы вызваны разрывом кровеносных сосудов в результате удара» — и бьюсь об нее головой — «черепно-мозговая травма, вызванная субдуральной гематомой в лобной доле, привела к летальному исходу» — и еще раз — «каждый эритроцит на одну треть состоит из гемоглобина». И тут, как я и предвидел, моя кожа не может сдержать того, что происходит внутри меня, и лопается. Кровь течет по лицу, заливает глаза, рот.

Я слышу: