всегда говоришь, что если кто-нибудь будет надо мной смеяться, то я должен за себя постоять.
Да, я на самом деле говорила это Джейкобу. И в глубине души обрадовалась тому, что он сам начал взаимодействовать с другим человеком, а не наоборот, пусть даже это взаимодействие выходило за рамки приличий.
Для Джейкоба весь мир в действительности делится на черное и белое. Однажды, в младших классах, позвонил учитель физкультуры, потому что с Джейкобом случился припадок, когда один ученик бросил в него большим красным мячом, играя в «выбивного». «Нельзя бросать в людей предметы, — со слезами на глазах объяснял Джейкоб. — Это правило!»
Почему правило, которое работает в одной ситуации, неприемлемо в другой? Я учу его: если дразнят, нужно дать сдачи, потому что иногда это единственный способ заставить детей не приставать к Джейкобу. Почему он не может дать сдачи учителю, который публично его унижает?
— Учителей нужно уважать, — объясняю я.
— А чем они это заслужили? Уважение нужно заслужить!
Я не нахожу, что ответить. «Потому что мир несправедлив», — думаю я, но кому как не Джейкобу знать об этом.
— Ты сердишься?
Он безразлично протягивает руку за стаканом и наливает себе молока.
Думаю, больше всего в сыне мне не хватает одного: сочувствия. Он боится задеть мои чувства, боится расстроить, но это не интуитивное сопереживание чужой боли. С годами он научился сопереживать, как я бы, например, выучила греческий, — он переводит образ или ситуацию в своем умственном информационном центре, пытается найти подходящее чувство, но так и не овладел этим языком в совершенстве.
Минувшей весной мы в аптеке покупали ему лекарства, и я заметила стойку с открытками ко Дню матери.
— Ты хотя бы раз подарил мне открытку! — вздохнула я.
— Зачем? — спросил Джейкоб.
— Чтобы я знала, что ты любишь меня.
Он пожал плечами.
— Ты и так знаешь.
— Было бы приятно, — объяснила я, — проснуться в День матери и, как и остальные мамы в этой стране, получить от сына открытку.
Джейкоб задумался.
— А когда День матери? — спросил он.
Я сказала и забыла об этом разговоре до десятого мая. Когда я спустилась на кухню и стала, как обычно, готовить себе воскресный кофе, то обнаружила у стеклянного графина конверт. В нем была открытка.
Там не было слов «Дорогая мамочка!» Не было подписи. Там вообще ничего не было написано, потому что Джейкоб делает только то, о чем его просят. Не больше.
В тот день я сидела за кухонным столом и смеялась. Смеялась до тех пор, пока не расплакалась.
Сейчас я взглянула на сына, который не смотрел на меня.
— Нет, Джейкоб. Я на тебя не сержусь.
Однажды, когда Джейкобу было десять, мы шли по магазину игрушек и детской одежды в Уиллистоне, когда из угла, размахивая сабелькой, выпрыгнул мальчик в маске Дарта Вейдера из «Звездных войн».
— Пиф-паф, вы убиты! — крикнул мальчик, и Джейкоб ему поверил. Он начал визжать и трястись, потом попытался просунуть руку сквозь витрину. Делал он это, чтобы убедиться, что не превратился в привидение. Убедиться, что еще способен оставить след в этом мире. Он вертелся и метался, топча коробки, когда убегал от меня.
К тому времени, когда я нагнала его в отделе кукол, он совершенно потерял контроль над собой. Я попыталась напеть Марли. Кричала на него, чтобы он отреагировал на мой голос. Но Джейкоб оставался в своем мирке, и в конечном счете единственным способом успокоить сына осталось стать его живым одеялом, прижать его, разметавшегося на полу, к кафельным плиткам магазина.
Уже вызвали полицию по подозрению в жестоком обращении с ребенком.
Я пятнадцать минут пыталась объяснить полицейским, что мой ребенок аутист, что я не пытаюсь причинить ему вред, а стараюсь помочь.
С тех пор я часто думаю: а что случится, если Джейкоба, когда он будет один, остановит полиция? Например, в воскресенье, когда он ездит на велосипеде в город на встречу с Джесс. Как и большинство родителей детей-аутистов, я поступила так, как советуют на форуме в Интернете: в бумажнике Джейкоба лежит карточка, в которой сказано, что он аутист. Там объясняется полицейским, что поведение Джейкоба — уплощение эмоций, неспособность смотреть в глаза, даже попытка убежать, — симптомы синдрома Аспергера. Тем не менее я продолжаю волноваться, как будет действовать полиция, столкнувшись с высоченным, неконтролируемым лбом весом в восемьдесят пять килограммов, который лезет в задний карман. Станут дожидаться, пока он покажет им свое удостоверение личности, или начнут стрелять?
Отчасти поэтому Джейкобу нельзя водить машину. Еще в пятнадцать лет он запомнил все правила дорожного движения, и я знаю, он будет следовать им неукоснительно, словно от этого зависит его жизнь. Но вдруг его остановит патрульный? «Вы знаете, что сделали?» — спросит патрульный, а Джейкоб ответит: «Вел машину». Его тут же окрестят «умником», хотя в действительности он лишь буквально отвечал на вопрос.
Если патрульный спросит его, ехал ли он на красный, Джейкоб ответит «Ехал», даже если это случилось полгода назад. Когда поблизости не было ни одного патрульного.
Я знаю, что лучше его не спрашивать, не слишком ли я толстая в этих джинсах, потому что он ответит правду. А полицейскому подобная тонкость неизвестна. Он не сможет верно истолковать ответ Джейкоба.
В любом случае его вряд ли остановят, пока он ездит в город на велосипеде, — если только не пожалеют из-за сильного мороза. Я уже давно перестала спрашивать Джейкоба, не нужно ли его подвезти. Температура ничто в сравнении с независимостью, хотя бы в малом.
Втаскиваю корзину с бельем в спальню Джейкоба, оставляю его вещи сложенными на кровати. Когда он придет из школы, то разберет их на свой лад: дотошно разгладит воротнички, шорты разложит по рисункам (в полоску, однотонные, в «горошек»). На его письменном столе стоит перевернутый аквариум с маленькой кофеваркой и тарелочкой из жестяной фольги. Под ним — один из тюбиков моей губной помады. Со вздохом поднимаю так называемый самодельный вытяжной шкаф для получения отпечатков пальцев и забираю свою помаду, осторожно, чтобы не задеть остальные тщательно разложенные предметы.
Комната Джейкоба словно сошла со страниц журнала «Архитектурный дайджест»: все вещи на своих местах, кровать аккуратно застелена, карандаши на столе идеально заточены под правильным углом. В комнате Джейкоба — смерть непредсказуемости.
Тео же проявляет неаккуратность за двоих. Я едва могу пройти из-за разбросанной на ковре грязной одежды. Когда я ставлю корзину на кровать Тео, что-то пищит. Белье Тео я тоже не раскладываю, но по другой причине: не могу видеть как попало забитые одеждой ящики. Хотя я отлично помню, что аккуратно складывала ее на гладильной доске.
Оглядываюсь и обнаруживаю стакан с каким-то зеленым гнильем, вдобавок и недоеденный йогурт. Кладу мусор в пустую корзину, собираюсь уже спускаться вниз, но потом, в приливе доброты, пытаюсь хоть как-то привести в порядок постель. Когда поправляю на подушке наволочку, мне на ногу падает пластмассовая коробка.
Это игра — какая-то «Наруто», с мультяшным японским «манга», размахивающим мечом.
В них играют на приставках Wii, у нас такой никогда не было.
Я могла бы поинтересоваться у Тео, откуда у него диск, но что-то подсказывает, что ответ мне не понравится. Наверняка — после этих выходных, когда я узнала, что Джейкоба по ночам не бывает дома. И после сегодняшнего вечера, когда позвонил учитель математики и рассказал, как сын ведет себя на
