— Уверена, что подобное поведение неприемлемо даже для того, кто работает в поле, — грозит она. — Когда я пожалуюсь Джоли, он обязательно расскажет об этом происшествии тому, кто всем здесь заправляет.

— Меня этим не испугаешь, — сухо отвечаю я и представляюсь. Протягиваю руку, но, подумав, отдергиваю.

Девочка представляется сама. Она смеется, и это позволяет мне надеяться, что она ничего.

— Идем, — приглашаю я, — приведете себя в порядок в Большом доме.

Я показываю их комнаты, решив, что это самое меньшее, что я могу сделать после такого фиаско. И разрешаю Джейн взять из маминого гардероба все, что понравится. Платья будут ей велики, но она обязательно что-нибудь придумает. Она чуть ли не захлопывает дверь у меня перед лицом, и я спускаюсь к Ребекке, которая заглядывает в каждый выдвижной ящик старинного аптечного шкафчика, доставшегося моей матери от ее мамы.

— Там пусто, — говорю я, застав ее за этим занятием.

Она даже подпрыгивает от неожиданности.

— Простите, — извиняется она, — я не должна была лазить по ящикам.

— Конечно, должна. Теперь это твой дом. По крайней мере, на какое-то время.

Я открываю один из ящичков и достаю цент 1888 года выпуска с изображением индейца. Интересно, а она знает, что он приносит удачу?

Ребекка бродит по комнатам: заглядывает в гостиную, в кухню, облицованную голубой плиткой, в библиотеку, где вдоль стен стоят книги, которые я собирал много лет, в основном об экзотических странах.

— Ух ты! — восклицает она, выбирая книгу в твердой обложке о Канадских Скалистых горах. — И вы везде побывали?

Я захожу за ней в библиотеку.

— Тебе понятно выражение «путем духовным»?[12]

— Я так путешествовала до этого лета.

Ребекка улыбается мне чистой, открытой улыбкой, как будто ей совершенно нечего скрывать. Мне она нравится.

— Я посижу на улице. Можешь смотреть все, что угодно. — Я оставляю ее у антикварного секстанта, стоящего на камине. — Это прибор для навигации, — сообщаю я, идя к выходу. Когда я отворачиваюсь, она подходит ближе, и старая половица вздыхает под ее ногами.

На улице тепло, но не жарко, хотя и лето на дворе. Я с нетерпением смотрю на часы, но с моей стороны это нечестно. Прошло всего четыре минуты с тех пор, как я оставил сестру Джоли в маминой комнате, а ей ведь необходимо умыться, и если уж говорить начистоту — это я виноват в том, что она испачкалась. Я оглядываюсь на сад, на который открывается великолепный вид от Большого дома, пытаясь разглядеть Джоли или Хадли, чтобы сдать им на руки гостей. Я не умею общаться с посетителями, никогда не знаю, что говорить. Особенно в таком случае. Я не ожидаю, что женщина из Калифорнии сможет понять мою жизнь, как и я не смогу понять ее. Мои глаза шарят по дорожкам, которые разделяют яблони разных сортов в саду, отмечают деревья, нуждающиеся в опрыскивании, в подрезке. Я смотрю на ровные ряды яблонь, но вижу ее. Стоящую в гардеробной, снимающую рубашку… Я засовываю руки в карманы и начинаю насвистывать.

Когда она спускается, на ней мамин полосатый сарафан. Он дикого персикового цвета, как горячий, удушливый закат, и поскольку отец часто жаловался, что мама в нем как рекламный стенд, она оставила его здесь, когда переехала. Сарафан действительно выглядел вызывающе, особенно на широких маминых бедрах, но на сестре Джоли он смотрится почти элегантно. Он присобран на талии, а она еще и подпоясалась старым платком, — думаю, она могла бы полностью в него завернуться. Ее руки — слишком худые и бледные, как на мой вкус, — торчат из чересчур широкой проймы. И персиковые тона снова проявляются у нее на щеках, так что ее лицо и сарафан становятся одного цвета.

Она держит в руках грязную одежду.

— А с этим что делать?

Я не узнаю свой голос. Сиплый и запинающийся.

— Постирать, — отвечаю я, поворачиваюсь и шагаю прочь по тропинке, пока она ничего не заметила.

Они довольно быстро догоняют меня, и я пытаюсь поддержать разговор рассказами о саде. Когда на горизонте появляется озеро Благо, я говорю Ребекке, что в нем хорошо купаться, а на тот случай, если она увлекается рыбалкой, сообщаю, что здесь водится окунь. Я смотрю, как Джейн оглядывает старые толстые деревья в этой части сада, «макинтош», и только потом обращает внимание на пруд. Когда я прохожу мимо, от нее пахнет лимоном и свежими простынями. Ее кожа, даже с такого близкого расстояния, напоминает мне безупречный внутренний край цветка дикой яблони.

— Хадли! — окликаю я.

Он спускается с лестницы, стоящей за яблоней, подрезкой которой он занимался. Когда я представляю его, он делает все то, что я не сделал у сарая. Он берет руку Джейн и трясет ее, кивает Ребекке. А потом одаривает меня многозначительным взглядом, как будто знает, что превзошел меня в вежливости.

Он тут же, поотстав, завязывает разговор с Ребеккой — выходит, Хадли очень хорошо разбирается в людях, — а мне остается поддерживать беседу с Джейн. Я терзаюсь тем, что оставшиеся четыре гектара мы преодолеем в молчании, но я и так был достаточно груб сегодня. «Сэм, — уговариваю я себя, — они только что пересекли страну. Разумеется, ты сможешь подобрать подобающую тему для разговора».

— Я слышал, вы немного попутешествовали, — говорю я.

Она вздрагивает совсем как Ребекка, когда я застал ее за тем, что она заглядывала в аптечные ящики.

— Да, — осторожно отвечает она. — Через всю страну. — Она смотрит на меня, как будто хочет, чтобы я оценил сказанное, а потом вновь натягивает на себя эту высокомерную, заносчивую маску: «куда-тебе- до-меня». — Конечно, я бывала и в Европе, и в Южной Америке, когда ездила в экспедиции… с мужем. — Да, Джоли рассказывал мне о том парне — любителе китов, и почему Джейн уехала из дома. — А что? Вы любите путешествовать?

Я улыбаюсь и говорю, что попутешествовал по миру, по крайней мере, мысленно. Но по ее лицу я не могу сказать, что она об этом думает, пока она прямо не задает вопрос, почему я просто не поеду в путешествие на самом деле. Я пытаюсь объяснить, чем отличается управление садом от ведения другого бизнеса, но она не понимает. Да я, в общем-то, этого от нее и не ожидал.

— А куда бы вы хотели поехать? — спрашивает она, и я тут же отвечаю, что хотел бы отправиться в Тибет, только потому, что мог бы оттуда кое-что привезти. Я знаю, что с формальной точки зрения, чтобы импортировать сельскохозяйственные продукты, нужно несколько месяцев. Я никогда не провозил через таможню деревья, но если бы у меня было несколько привоев дерева, я бы без проблем спрятал их в багаже. Только представьте себе, каково это — привезти назад настоящий «шпиценбург» или еще более древний сорт и возродить его?

Я понимаю, что слишком глубоко задумался, оборачиваюсь и ловлю на себе ее взгляд. Меня застали врасплох, как идиота, и я брякаю первое, что приходит в голову:

— Джоли говорил, что вы сбежали из дома.

Клянусь, вся кровь отливает от ее лица.

— Джоли вам рассказал?

Я упоминаю о том, что бегство как-то связано с ее мужем. Я ничего не хотел этим сказать, но ее глаза горят бешенством. Их заливает чернота, как у пумы. Она выпрямляется и отвечает, что это меня не касается.

Боже, какое высокомерие! Подумаешь, тайна. Я просто озвучил то, что рассказывал ее брат. Если она хочет позлиться, пусть вымещает свой гнев на Джоли, а не на мне.

Я не собираюсь выслушивать гадости, стоя на собственной земле. Следовало изначально быть более осмотрительным. Ничто не меняется между такими, как она, и такими, как я, — некоторые деревья нельзя прививать, отдельные стили жизни никогда не пересекаются.

Она скрещивает руки на груди.