На следующий день
На шестое рождество Питеру подарили рыбку. Это была японская бойцовая рыбка, петушок с тончайшим расщепленным хвостом, похожим на шлейф кинозвезды. Питер назвал ее Росомаха. Он часами смотрел на ее переливающуюся чешую, на блестящий глаз. Но спустя несколько дней ему стало интересно, как живется тому, чей мир ограничивается аквариумом. И почему рыбка застывает каждый раз, проплывая возле усиков пластмассовых водорослей: она думает, что встретила что-то новое, и восхищается формами и красотой растения, или просто таким образом она отмечала еще один круг вокруг аквариума?
Питер начал вставать среди ночи, чтобы проверить, спит ли рыбка когда-нибудь. Но независимо от времени суток Росомаха всегда плавала. Он думал о том, что видит рыбка: увеличенный глаз, появляющийся, словно солнце, в стекле аквариума. Он слышал, как отец Рон в церкви рассказывал о том, что Бог видит все, и решил, что Росомаха воспринимает его так же.
Сидя в камере окружной тюрьмы Графтона, Питер пытался вспомнить, что случилось с его рыбкой. Он предполагал, что она умерла. И скорее всего это случилось на его глазах.
Питер не отрываясь смотрел на видеокамеру в углу под потолком, которая бесстрастно смотрела на него. Они – кто бы это ни был – следили за тем, чтобы он не лишил себя жизни прежде публичного растерзания. Поэтому в его камере не было ни койки, ни подушки, ни даже матраца. Только жесткий топчан и эта дурацкая видеокамера.
Хотя, с другой стороны, может, это и хорошо. Насколько Питер мог судить, в этом ряду одиночных камер он был один. Он Ужасно испугался, когда машина шерифа остановилась перед зданием тюрьмы. Он смотрел по телевизору все эти передачи и знал, что творится в подобных местах. Все время, пока его оформляли, Питер не раскрывал рта – не потому, что был крепким орешком, а потому, что боялся, что, раскрыв рот, расплачется и уже не сможет остановиться.
Послышалось лязганье металла по металлу, словно звон мечей а затем шаги. Питер не сдвинулся с места, он зажал кисти рук между коленями и ссутулился. Он не хотел казаться решительным не хотел вызывать жалость. Вообще-то у него неплохо получалось быть невидимым. Он оттачивал это мастерство в течение двенадцати лет. Перед его камерой остановился надзиратель.
– К тебе посетитель, – сказал он и открыл дверь.
Питер медленно встал. Он поднял глаза на камеру наблюдения и последовал за надзирателем по мрачному серому коридору. Интересно, сложно ли выбраться из этой тюрьмы? Что, если, как в компьютерных играх, он мог бы подпрыгнуть в каком-нибудь умопомрачительном ударе кун-фу, вырубить этого охранника, потом еще одного и еще одного, пока не доберется до двери и не сможет вдохнуть воздух, вкус которого уже начал забывать?
Что, если он останется здесь навсегда?
Именно в этот момент он вспомнил, что случилось с рыбкой. Наслушавшись о правах животных и милосердии, Питер спустил Росомаху в унитаз. Ему казалось, что канализационные трубы выходят в какой- нибудь огромный океан, как тот, куда они всей семьей ездили прошлым летом отдыхать, и что Росомаха сможет каким-то образом найти обратную дорогу в Японию, к своим родственникам-петушкам. Когда Питер поделился этим с Джойи, тот рассказал ему о коллекторах и о том, что вместо свободы Питер подарил своему питомцу смерть.
Надзиратель остановился перед дверью, на которой было написано «Комната свиданий». Питер не имел ни малейшего представления, кто мог к нему прийти кроме родителей, которых он пока не готов был видеть. Они будут задавать вопросы, на которые он не мог ответить, – о том, как можно было уложить сына спать и не узнать его на следующее утро. Возможно, было бы лучше вернуться обратно к видеокамере, которая безотрывно следила, но не судила.
– Заходи сюда, – сказал надзиратель и открыл дверь.
Питер судорожно вздохнул. Ему стало интересно, что подумала рыбка, оказавшись вместо прохладного синего океана в дерьме.
Джордан вошел в здание тюрьмы округа Графтон и остановился у пропускного пункта. Прежде чем попасть к Питеру Хьютону, ему нужно было зарегистрироваться и получить из рук охранника по ту сторону прозрачной стенки пропуск.
Джордан взял журнал, расписался и протолкнул его в узкую щель под стеклянной перегородкой – но забрать его было некому. Оба охранника, находившихся внутри склонились над маленьким серо-белым телевизором, который, как и все телевизоры на планете в этот момент, транслировал репортаж о стрельбе.
– Простите, – сказал Джордан, но никто не обернулся.
– Когда началась стрельба, – говорил репортер, – Эд МакКейб выглянул из кабинета, где проводил урок математики у девятого класса, и оказался между стреляющим и учениками.
На экране появилась рыдающая женщина, большие белые буквы внизу обозначили ее как «ДЖОАН МАККЕЙБ, СЕСТРА ПОГИБШЕГО».
– Он любил детей, – плакала она. – Он заботился о них все семь лет, в течение которых преподавал в Стерлинге, и заботился о них до последней минуты своей жизни.
Джордан переступил с ноги на ногу.
– Эй!
– Секунду, друг, – ответил один из охранников, махнув ему рукой, не поворачиваясь.
На экране опять появился репортер, его волосы развевались, словно парус под легким ветерком. За ним виднелась кирпичная стена здания школы.
– Коллеги вспоминают Эда МакКейба как преданного своему делу учителя, который всегда был готов пройти пешком лишнюю милю, чтобы помочь ученику, и как страстного любителя путешествий, который часто говорил в учительской о своей мечте пройти пешком по Аляске. Мечте, – скорбно проговорил репортер, – которой не суждено сбыться.
Джордан взял журнал и с такой силой пропихнул в щель, что тот упал на пол. Оба охранника сразу же обернулись.
– Я пришел, чтобы увидеться со своим клиентом, – сказал он.
Льюис Хьютон не пропустил ни одной лекции за девятнадцать лет своего преподавания в колледже Стерлинга, до сегодняшнего дня. Когда позвонила Лейси, он уехал в такой спешке, что даже не подумал оставить записку на двери аудитории. Он представил, как студенты ждали его появления, чтобы записать каждое слово, слетающее с его губ, словно сказанное им было безупречно.
Какое слово, какая банальность, какое замечание, брошенные им, довели Питера до такого?
Какое слово, какая банальность, какое замечание могли бы остановить его?
Они с Лейси сидели во дворе и ждали, когда полиция покинет их дом. И они ушли – по крайней мере, один из них, – вероятно, чтобы продлить ордер. Льюису и Лейси нельзя было заходить в дом до окончания обыска. Некоторое время они стояли в дверном проеме и смотрели, как мимо них время от времени офицеры проносили сумки и коробки с вещами, которые Льюис ожидал увидеть, – компьютеры, книги из комнаты Питера, и с теми, что стали для него неожиданностью, – теннисная ракетка, большая упаковка непромокаемых спичек.
– Что нам делать? – пробормотала Лейси.
Он покачал головой, не в силах сказать ни слова. Для одной из своих статей о ценности счастья он проводил опрос пожилых людей с суицидальными наклонностями.
– А что нам остается? – спрашивали они, и тогда Льюис не смог понять это полное отсутствие надежды. Тогда он не мог представить, что жизнь может оказаться настолько горькой, что невозможно придумать, как все исправить.
– Мы ничего не можем сделать, – ответил Льюис, и он действительно так считал. Он смотрел на офицера, выносившего стопку старых комиксов Питера.
Когда он только приехал и подошел к Лейси, которая ходила взад-вперед по дорожке, она бросилась к нему в объятия.
– Почему? – рыдала она. – Почему?
В этом вопросе была тысяча других, но Льюис не знал ответа ни на один из них. Он держался за жену,
