образом, социализм предполагает отсутствие государства.
Тем не менее, с распространением в Европе всеобщего избирательного права и созданием социалистических партий, рабочее движение должно было решить, каково его отношение к участию в парламентском политическом процессе существующих государств. Ревизионизм, в сущности, был проявлением веры, что рабочие могут привести себя к власти путем голосования и тем самым приручить государство. Но даже для ревизионистов существующее государство оставалось врагом — не только в теории, но фактически и на практике.
Ситуация радикально изменилась с русской революцией. Накануне революции Ленин разоблачал в «Государстве и революции» тех, кто «обкарнывает» рассуждение Энгельса, «замечательно богатое мыслями», заявляя, что термин «отмирание государства» означает нечто
Прошло немного времени, прежде чем критики начали отмечать, что государственный аппарат в СССР, вместо того чтобы отмирать, казалось, на деле становится сильнее, чем он был в имперской России. Для многих из критиков, советское государство управлялось «бюрократическим» слоем, который являлся новым и, для некоторых, худшим правящим классом, чем предшествующий [223]. В свете советского опыта концепция «отмирания государства» ушла в подполье, перестала даже упоминаться, за исключением разве что жестких критиков, которые ссылались на нее, чтобы осмеять марксизм в целом. Это понятие часто подавалось как хороший пример неисполнившегося предсказания.
Я хотел бы предложить, чтобы сегодня мы иначе посмотрели на эту концепцию в свете опыта XX в. Первое и наиболее важное обстоятельство — тот противоречивый факт, что капиталистическая мировая экономика, система, в которой мы живем, стала сильнее как система и одновременно слабее в результате того же самого процесса.
Эти соперничающие между собой процессы усиления и ослабления системы в целом были осуществлены совместно основными силами, заинтересованными в поддержании системы (частнокапиталистические предприятия и предприниматели), и основными силами, заинтересованными в преобразовании системы (антисистемные движения). Обе совокупности сил особыми путями подрывали и усиливали государственные структуры и межгосударственную систему. Чтобы должным образом оценить особую диалектику XX в., мы должны рассмотреть тенденции, присущие современной микросистеме с момента ее возникновения, тенденции, которые нашли свою кульминацию в сегодняшних острых противоречиях.
Если мы используем слово «государство» нестрого, просто имея в виду централизованную власть с какой-то минимальной бюрократией, тогда, разумеется, государства существуют уже в течение тысячелетий. Однако в течение уже длительного времени существует школа мысли, настаивающая: нечто, подразумеваемое нами обычно под «государством» в современном мире, на самом деле не существовало до XVI в. Одновременно с этими спорами о моменте возникновении «государства» шла и вторая дискуссия, часто, что забавно, отделяемая от первой, о моменте появления современной «системы государств». Чаще всего начало последней датируется 1648 г., Вестфальским миром[224], однако некоторые настаивают, что решающей датой был 1494 г., начало французско-испанской борьбы за Италию[225]. Это может показаться несколько схоластическим спором, особенно если держать в уме напоминание Мартина Уайта, что третьей принятой датой (в дополнение к 1494 и 1648 гг.) «начала новой истории международных отношений» является 1492 г.[226] Предположение Уайта, которое я разделяю, состоит в том, что создание этой «системы государств» фактически связано с процессом, предопределившим так называемую экспансию Европы.
Вопрос на самом деле очень прост. Отличие современного государства от любых более ранних «государств» определяется тем, что оно участвует в межгосударственной системе; а современная межгосударственная система отличается тем, что это первая межгосударственная система, которая со временем не преобразовалась в мир-империю[227]. Наша межгосударственная система эволюционировала как надстройка капиталистического мира-экономики, и именно этот факт объясняет специфику как современного государства, так и современной межгосударственной системы, и объясняет тот факт, что ни Карл V, ни кто-то из его духовных наследников не смогли создать вселенскую империю[228]. Границы межгосударственной системы и мира-экономики, таким образом, более или менее совпадают, даже если и те и другие размыты[229]. С течением времени, так или иначе, государства стали сильнее, но, несмотря на идеологию юридически равного суверенитета, действие механизма баланса сил обеспечило поддержание иерархии неравных держав, связанных в межгосударственную систему». Государства, в которых осуществлялись ключевые виды экономической деятельности, усилились. Это было результатом целенаправленных усилий групп, стремившихся использовать государственную машину, чтобы подкрепить квазимонополистические привилегии для своих предприятий (или предотвратить, чтобы такие привилегии создавались в ущерб им для других). Государства, где осуществлялись периферийные виды деятельности, сначала стали либо сильнее, либо слабее по сравнению с начальным моментом их включения в межгосударственную систему. Впоследствии под давлением более мощных (сердцевинных) государств и сотрудничающих с ними местных групп они стабилизировались на уровне «государственной мощи» слишком слабом, чтобы предотвратить движение экономических потоков в мире-экономике, но достаточно сильном, чтобы помогать их движению. Наконец, в полупериферийных государствах определенные группы часто стремились усилить государственную машину с целью изменить у себя структуру производства и тем самым изменить свое место в мировом разделении труда. Эти попытки различных полупериферийных государств и встречное давление держав центра были постоянным источником военной напряженности в межгосударственной системе. Результатом со временем стало то, что может быть названо подвижным равновесием: все государства стали «сильнее», но неравенство сил осталось как минимум прежним, а более вероятно, что увеличилось.
Отношение крупных предпринимателей к государственной власти было изначально неоднозначным. Они хотели, чтобы государства помогали им как в достижении непосредственных экономических целей, так и в их долгосрочных целях поддержания политической стабильности системы. Долгосрочные цели, разумеется, часто входили в конфликт с краткосрочными. В таких случаях поведение различных фирм было разным. Они часто боролись с собственными государственными машинами, вплоть до поставок оружия враждебным государствам во время войны, но обычно демонстрировали вид шумпетерианской мудрости, понимая (на практике, но не всегда в явно выраженной форме) необходимость краткосрочных экономических уступок ради сохранения долговременных политических надстроек системы.
Возникновение в XIX в. антисистемных движений создало столь же неоднозначную силу. Социальные движения оказались в ловушке аналогичной дилеммы краткосрочных/долгосрочных задач. Однако она проявлялась в зеркальной форме по сравнению с крупными предприятиями. В то время как последние часто хотели иметь дело с более слабым государством в краткосрочном плане, но понимали долгосрочную потребность в более сильном государстве (и/ или межгосударственной системе) для сохранения мировой капиталистической системы, социальные движения хотели разрушить государства в долгосрочной перспективе, но видели необходимость в более сильном государстве в краткосрочном плане, чтобы защитить движение и сделать реально возможным разрушение мировой капиталистической системы.
В XIX в. эта дилемма социальных движений приняла форму дискуссии, участвовать или нет в парламентской системе. После 1917 г. встал вопрос о том, что делать с самой государственной властью. И
