единственного защитника, и никого из своих поблизости нет, а вам туда бежать и бежать, да при этом еще и думать… нет, я не могу винить тех, у кого не получается делать и то и другое одновременно. Итак, вы обходите защитника, остается один вратарь, и теперь у вас снова есть время подумать. И вот здесь-то многие парни, лучшие из лучших, садятся в галошу, причем именно из-за того, что слишком задумались. Их кора головного мозга, или как там она у них называется, выдает примерно следующее: «Гм, мы смогли бы забить так, или эдак, или вот еще таким способом, или…» — но уже слишком поздно, потому что вратарь выходит из ворот и вы посылаете мяч прямо ему в руки, либо куда-то в небо под иронические выкрики болельщиков противника, либо решаете идти до конца, и тут голкипер кидается вам под ноги и выхватывает мяч. Это случается с очень хорошими игроками, высокооплачиваемыми профессионалами, и в каком-то смысле подобное вовсе не позор, а лишь одно из проявлений человеческой натуры. И все-таки… Возьмем какого-нибудь особенно безмозглого футболиста…

— Догадываюсь, над кем ты опять собираешься поиздеваться. Над великолепным Гаскойном[102]…

— Да брось, он ведь настолько глуп, что не смог бы даже толком дунуть в свисток, без того чтобы не испортить все дело. Однако ты прав, и в качестве наилучшего примера я бы действительно предложил Газзу. Этот игрок до такой степени умственно неполноценный тугодум, что за все время, пока он добегал до ворот, в его мозгу ни разу не успевало зародиться ни одной мысли. А если он о чем и думал, то, верно, о вещах, для футбола совершенно безвредных, типа: «Ух ты, какая классная пташка сидит во втором ряду прямо за сеткой!» А это не в счет. Чем дольше футболист может обойтись без настоящих раздумий, тем лучше.

Фил открыл было рот, собираясь что-то сказать, но я уже продолжил:

— Вот почему гольф и снукер так сильно отличаются от других спортивных игр, в них важны хорошие нервы и умение сконцентрироваться, а не быстрота реакции.

Фил почесал в затылке. Я нажал на пульте соответствующую клавишу.

— Ну, одни разглагольствования, — проговорил наконец он.

К тому времени я уже успел включить следующую песню; вступление играло пока приглушенно, вокалист подключится через шестнадцать секунд.

— Начали с футбола, — продолжил Фил, — затем отвлеклись на теннис и крикет, потом опять вернулись к самой красивой из игр… потом, на последней минуте, перешли на гольф и бильярд. Недолго и запутаться.

— Ты так считаешь?

— Да.

— Значит, ты достаточно туп. Послушай, а ты никогда не думал о том, чтобы уйти в профессиональный футбол?

— Так это точно известно? — спросила Дебби.

— Да, — ответил Фил.

— В какой мере?

— Ну, в общем, в известной, — неуклюже пояснил Фил.

— И насколько же все-таки точно? — допытывалась Дебби, — Довольно точно? Почти наверняка? Или абсолютно, на сто процентов точно?

— Ну, не настолько уж, — сознался Фил.

— Господи! — воскликнул я, — А мне казалось, только в кинобизнесе такой фигней страдают: красный свет, потом зеленый, потом снова красный. Праведный боже, а ведь это всего лишь долбаная телепередача, а совсем не три части «Властелина колец» подряд.

— Тут есть кое-какие щекотливые моменты, — вставил Фил.

— Прямо как у меня в голове в субботу утром, — пробормотал я, — Но я-то не жалуюсь.

Временный кабинет Дебби находился почти в самом низу светового колодца, примерно как наш с Филом закуток. Я посмотрел в окно и уставился на покрытые белой глазурью кирпичи. Впечатление такое, словно пошел дождь, хотя кто его знает. Наступила пятница, а первый выпуск «Горячих новостей» назначен на понедельник. Очередной раз. Мой великий диспут с этой скотиной по имени Марсон Брогли, или как его там, оспаривающим историчность холокоста, опять стоит на повестке дня. Фактически стоит там уже целый месяц, и, как ни странно, его до сих пор не отменили. Это своего рода рекорд. Похоже, передача и вправду может состояться. Я даже стал ощущать некоторую нервозность.

Еще бы не ощущать, думал я, пока главный менеджер нашей радиостанции Дебби и мой режиссер Фил играли в словесный пинг-понг, споря, насколько определенной может быть определенность, наподобие двух епископов, дискутирующих о том, сколько ангелов способны станцевать на острие иглы. Для них-то все идет как нельзя лучше; единственное, что их волнует, это как бы я не ляпнул чего и не опозорил радиостанцию, где работаю, а стало быть, сэра Джейми; они не имеют представления о том, что я задумал (когда б они знали, то, разумеется, пришли бы в ужас и либо попробовали меня отговорить — а может, предупредили выпускающую команду «Горячих новостей», — либо вообще отменили всю нашу затею и пригрозили мне увольнением, — последнее в том случае, если б я принялся настаивать и пошел напролом без их благословения. Лично я так бы и поступил на их месте, случись мне услышать от эдакого рехнувшегося гения теледебатов, что он затеял).

Вот ведь какая чертова непруха, обычно подобные телевизионные заморочки приближались, а затем уходили в прошлое чрезвычайно быстро. Если б моя блестящая, хоть и опасная идея относилась к обычной телепередаче, все уже давно было бы позади и я успел бы уже расхлебать последствия, какими бы неприятными те ни оказались. Сейчас же по многим причинам, главной из которых оказалось одиннадцатое сентября, нынешняя канитель все тянулась и тянулась, оставляя меня в вечном напряжении — времени для переживаний у меня было предостаточно.

— …организовать потом в нашей передаче ответы на звонки радиослушателей?

— Сомневаюсь. Не думаю, чтобы…

Ну да, пусть они спорят, обманутые, ни о чем не подозревающие простофили. Они даже сами не знают, как им повезло, что на их долю выпало столь блаженное неведение. Лишь один я знал о своей великой, сумасшедшей, наверное, рискованной и, без всяких сомнений, преступной идее. Я не делился ею ни с Джоу, ни с Крейгом, ни с Эдом — вообще ни с единой живой душой. Но она снилась мне по ночам, и я начал бояться, что проболтаюсь во сне и Джоу может услышать. Конечно, лучше, чем если бы эскадроны смерти продолжали и дальше насиловать Джоу и оставлять меня в эсэсовском мундире ждать, когда я угону вместе с баржей, но тоже невесело. Годами я привык видеть приземленные, даже скучные сны, последняя серия кошмаров посетила меня в пору подготовки к выпускным экзаменам в школе, поэтому я оказался психологически не готов к дурным снам о нацистах в телестудии и о том, как меня привязывают к стулу, размахивая оружием у меня под носом.

С другой стороны, не исключено, что в последнюю минуту я могу сдрейфить. Все спланирую, раздобуду все, что мне нужно, однако не смогу заставить себя пойти до конца. А вдруг некая Старая гвардия здравого смысла, до самого конца преданная идее уберечь меня от потери работы, а также суда, тюрьмы и бог знает чего еще, предпримет решительный штурм моего Дворца Разума, захваченного бредовыми фантазиями, и устроит там контрреволюционный переворот, эдакий путч в пользу здравого смысла и общепринятых норм поведения? В минуты, когда я был до конца честен с самим собой, я осознавал, что это оказалось бы наиболее желательным выходом из положения. Не то чтобы чрезвычайно желательным и чрезвычайно вероятным, но тем не менее…

— Да ради бога… — прервал я Дебби, которая все долдонила, как распределятся судебные издержки в случае возможного обвинения в клевете; меня так и подмывало сказать ей, что волноваться о том, как бы я чего-нибудь клеветнического или преступного всего лишь не ляпнул, это она серьезно недорабатывает. — Как будет, так и будет, хватит уже.

— Хорошо, — сказал Фил, — Только нам потребуется днем все-таки сделать пробную запись.

— Делайте что хотите. Мне все равно. Просто хочется поскорей покончить с этой мурой.

Они посмотрели на меня удивленно, словно хотели узнать, что такое вдруг на меня нашло. Черт, я чуть себя не выдал. Я медленно развел руками.

— Меня просто достало слоняться без дела и ждать, — объяснил я спокойным голосом.

— Ну ладно, — проговорила Дебби. — Значит, понедельник.