— Да.

— Мистер М. с тобой?

— Да. А какие планы у тебя?

— Останусь в Лондоне.

Еще год назад мы с Джоу условились, что проведем Рождество с ее родителями в Манчестере, но теперь Джоу предстояло провести это время в Нью-Йорке, по долгу службы помогая ребятам из «Аддикты» ковать железо их славы, пока оно еще горячо. Я даже не мог съездить к своей собственной семье, мои отец с матерью давным-давно решили, что сыты по горло шотландскими зимами и новогодней суетой, и вот уже несколько лет подряд проводили праздники на Тенерифе, собираясь поступить так и на этот раз.

— А вообще-то здорово, что мы нынче смогли встретиться, — сказал я.

— Повезло, что Джону пришлось уехать сегодня утром. Опять в Амстердам.

Она взглянула на часы — единственное, что на ней осталось. При слове «Амстердам» она слегка нахмурилась.

— Но времени у нас только до двух тридцати.

Я оперся на локоть и стал рассматривать ее при тусклом свете настольной лампы на секретере. Кроме того, кое-какой свет проникал через приоткрытую дверь ванной. Сели лежала в роскошной позе, раскинув ноги, пряди золотисто-коричневых волос разметались сказочной разветвленной речной дельтой по белым простыням и пышной подушке, одну руку она подложила под голову, открыв оставленный когда-то молнией, похожий на завитки папоротника узор, волшебную инкрустацию на ее смуглой коже.

— Мне вчера и в голову не пришло, что ты можешь там быть, — сказал я ей и покачал головой, — Ты показалась мне на катке такой ослепительно прекрасной. Конечно, мне следовало поскорей смыться, но я просто не смог отвести глаз.

Она погладила меня по руке.

— Все обошлось. Сперва я забеспокоилась, когда поняла, что он догадался: я тебя узнала. Но он решил, что знает тебя тоже, то ли по тому дню рождения, то ли по фотографиям в газетах. У него очень хорошая память.

— Значит, этим утром он ушел рано и не слышал, как я посвятил тебе песню?

— Да, но ее слышала я.

Я огляделся по сторонам.

— И решила встретиться со мной здесь.

Мы находились в отеле «Дорчестер», где произошло наше первое свидание. Огромное дерево под окном, то самое, которым тогда, в мае, покрытым листьями и освещенным слившимся воедино светом луны и уличного фонаря, мы любовались из апартаментов, находящихся на пару этажей выше. И никакой тишины сейчас не нужно было соблюдать.

— Признаюсь, — сказал я, — меня давно так и подмывало спросить, что ты сделаешь, когда мы перебываем во всех шикарных отелях Лондона. Одним из возможных вариантов мне представлялось такое: они становятся все более дешевыми, и наконец мы опускаемся до того, что снимаем нижнюю койку в большой зале туристской ночлежки в Эрлз-корте, среди наваленных рюкзаков.

Она тихонько засмеялась.

— Для этого потребовалось бы огромное количество свиданий, даже если бы мы ограничились только центром Лондона.

— А я оптимист. Так что же, кстати, заставило тебя вернуться сюда?

— Вообще-то я думала вернуться сюда в нашу первую годовщину…

— Вот как? — проговорил я, широко улыбаясь, — Так, значит, в глубине души, оказывается, ты все- таки романтик, Селия Джейн?

Она ущипнула меня за руку, да так, что я вскрикнул и ухватился за больное место. Синяк был почти неизбежен. Это было несправедливо, конечно, мне-то никаких следов оставлять на ее теле не разрешалось.

— Вот тебе, — И она погрозила мне пальцем. — Но затем я подумала, что в этом можно разглядеть некий принцип, а зачем зря рисковать.

— Из тебя получилась бы великая разведчица.

— А кроме того, у меня создалось впечатление, будто что-то изменилось теперь, когда наши параллельные миры внезапно соприкоснулись.

— Какая-то слабая, трусливая, испуганная частица меня вообразила, что произошедшая перемена чересчур велика и тебе больше не захочется снова меня увидеть, — сознался я, — Знаешь, как будто чары развеются, что ли.

— Тебе и вправду пришло такое в голову?

— К счастью, мне довелось прожить наедине с этой мыслью всего одну ночь, но она меня действительно посетила. Ведь у тебя свои представления о том, как люди могут быть разделены или связаны, свой круг воззрений и верований, которые мне кажутся чрезвычайно экстравагантными, которые я не могу понять и потому не могу предвидеть результатов… а вдруг для тебя вчерашнее стало бы своего рода символом, фомом небесным, божественным знаком, однозначно символизирующим (и никаких споров или просьб, то есть в полном согласии с принципами твоей веры, к постижению которых я так и не подступился), что все для нас кончено.

Уже почти сонным голосом она проговорила:

— Кажется, ты думаешь, будто я не вполне разумна?

— Я полагаю, ты ведешь себя как самый разумный человек из всех, кого я встречал, но при этом утверждаешь, будто веришь в абсолютно сумасбродную идею о том, что наполовину жива и наполовину мертва. И в твою странную связь с двойником из какой-то иной вселенной. Может быть, это чрезвычайно разумно в каком-то глубоком смысле, который от меня до сих пор ускользал, но мне кажется, я ни на йоту не приблизился к его пониманию с тех пор, как ты в первый раз познакомила меня с этой, честно говоря, совершенно бредовой системой взглядов.

Какой-то миг она хранила молчание. Смотрела на меня своими миндалевидными карими глазами, в глубине которых мне почудились медленные языки пламени.

— А ведь ты, кажется, глобалист?

— Э, да ты действительно слушала.

Она запустила пальцы в волосы у меня на груди, затем нежно зажала их в кулак и легонько подергала.

— Ты так заботишься о том, — сказала она, — чтобы развитые и богатые страны не навязывали свой образ жизни и свой менталитет или способ развития экономики странам поменьше или победнее, и к религиозным вопросам или местным обычаям это, мол, тоже относится, и в то же самое время тебе хочется сделать так, чтобы все думали одинаково. Как и все, кто любит громить и ниспровергать, ты хочешь, чтобы все думали так, как ты.

— А кто не хочет?

— Но я угадала, правда? Тебе хочется, чтобы повсюду распространился один и тот же образ мыслей, чтобы он господствовал во всем мире, заменяя все другие оттенки мнений, возникшие в совершенно разных местах, среди разных народов и культур. В душе ты колониалист. Ты веришь в империализм западного образа мыслей, оправдываешь его. Знаешь, как называется твой идеал по латыни? Pax logica, мир логики. Ты бы желал, чтобы флаг твоего рационализма победно реял в каждой голове у нас на планете. Ты говоришь, тебе все равно, во что люди верят, что ты уважаешь их право поклоняться тому, чему они желают, но на самом деле ты не уважаешь ни людей, ни их веру. Ты думаешь, будто они глупцы и верят в нечто бессмысленное и бесполезное, если не хуже.

Я опустился на спину. Глубоко вздохнул.

— О’кей, — проговорил я, — Хочу ли я, чтобы другие думали, как я? Допустим, да. Но я знаю, что такого никогда не произойдет. Уважаю ли я чужую веру? Черт побери, Сели, даже не знаю. Помнишь, кто-то сказал, будто надо уважать религиозные взгляды человека точно так же, как его веру в то, что его жена самая красивая женщина на свете? Хотя в этой максиме присутствует некоторый сексизм — к счастью, не слишком злонамеренный, — я могу принять подобную точку зрения. Согласен и с тем, что могу ошибаться. Кто знает… Может, правы авраамисты. Может, эта жестокая, ненавидящая женщину и боящаяся ее

Вы читаете Мертвый эфир
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату