потревожить его, как на суше.
Похожие эмоции одолевают и художника, творящего в одиночестве и тишине. Он глядит на распростертое перед ним полотно и представляет себя частью картины. Сейчас он тоже где-то там, в своем мире, куда нет ходу никому другому. И пусть на улице плохая погода, пусть на окне лежит толстый слой пыли – художник ничего не видит, потому что он как бы рождается заново, он вкладывает частицу себя в новую картину, он любит, в конце концов...
Как все эти люди чувствуют себя в своей стихии по-настоящему дома, так и Фуксия отдыхала душой только на чердаке. Он стал для девочки всем.
Под крышей замка царила темнота, без свечей никак нельзя было обойтись, хотя тут и там тьму прорезали тонкие лучики света, проникавшие через старую, кое-где потрескавшуюся черепицу. Пламя свечи слабо разгоняло темноту, но все же было хоть каким-то подспорьем. В пыльном воздухе стремительно носились серебристые моли.
Фуксия шла вперед, и лучи света то падали ей на лоб, то выхватывали кусочек красной материи на рукаве или подоле платья. Девочка посмотрела направо – где-то тут должен стоять у стены старый музыкальный орган. Конечно, теперь на нем не сыграешь – не хватает части клавишей, да и звуковые трубы давным-давно лопнули. Кстати, неподалеку находилась реликвия почище органа – неимоверно густая паутина, плод трудов многих поколений пауков. Фуксия затруднялась сказать даже приблизительно, как долго создавалось это творение природы, более густое, чем ее шаль. Дочь герцога поторопилась дальше – делать тут ей было нечего, темно и полно пыли. Она поднялась по скрипучей лестнице на антресоль. Здесь было светло – свечу можно было задуть – и было несколько окошек с потемневшими от непогоды ставнями. Если раскрыть эти ставни, то можно видеть далеко внизу бесчисленные приземистые домики, сады и огороды, людей, снующих туда сюда, как муравьи. Кварталы лачуг, разделенные широкими мощеными булыжником дорогами, казались кусками неровно нарезанного пирога. Здесь, на антресоли, и любила проводить время девочка. Ей нравилось все – стремительные стрижи, со свистом рассекающие воздух в нескольких метрах от окна, и разное барахло, сваленное у стен, и покрытые пылью корзины. Вот, к примеру, голова игрушечного льва. Конечно, когда-то этим львом играл кто-то из ее далеких предков.
Антресоль была длинной и узкой. Если идти направо, то через какое-то расстояние, знала Фуксия, наткнешься на совершенно пустой угол. Там, конечно, делать особенно нечего. То ли дело у окон. Высотища-то какая. Она вновь посмотрела в сторону выстроившихся у стены корзин – содержимое части из них она уже успела просмотреть. Там и в самом деле хранились несметные богатства – помятые (конечно, в битвах) шлемы, бамбуковые палочки, гнутые резные ножки столов, шкатулки, игрушки, пуговицы, не догоревшие свечи, игральные кости, обрывки пергаментов и тупые ножи. Тут же к стене был прислонен огромный рассохшийся барабан с наброшенной на него пыльной шкурой медведя. Пусть она пыльная, думала девочка, но зато зубы в пасти зверя и сейчас выглядят устрашающе. Да, здесь в самом деле можно отдыхать. Кто, скажите, посмеет помешать ей с разбегу прыгнуть на старинный продавленный диван с облупившейся позолотой? Она может лежать на нем, сколько угодно. Да еще придвинув корзину, перебирая ее содержимое...
Но сегодня Фуксия не собиралась задерживаться здесь слишком долго. Взглянув последний раз в окно, она направилась влево. Как и следовало ожидать, через двенадцать шагов показались ступеньки, ведущие во вторую галерею чердака. Жаль только, что отсюда нельзя было увидеть нижний уровень – перила на этой лестнице, тоже винтовой, были слишком высоки. Фуксия стала медленно спускаться по ступенькам, с сожалением в последний раз оглянувшись на окно с видимым в него кусочком неба.
Здесь, во мраке, все происходящее в Горменгасте казалось жизнью из другого мира. А у нее был собственный мир, вполне умещавшийся в пределах чердака. Фуксия представляла, как в темноте вокруг нее движутся давно придуманные ею люди, как они танцуют, шутят, смеются, рассказывают друг другу различные занимательные истории.
Девочка постояла немного, а потом направилась дальше, к цели своего путешествия – на громадный балкон, куда вели двадцать ступенек. Ступени были крутые и расшатанные, по ним нужно было идти осторожно. Кроме того, Фуксия несла с собой провизию и свечу, нужно было не уронить эти столь необходимые в уединении на чердаке вещи.
Наконец последнее препятствие осталось позади, Фуксия вцепилась пальцами в полированные перила. Внизу, как всегда случалось в такие минуты, в ее воображении ее ожидали пять персонажей. Первым был, конечно, Манстер – он большой пересмешник, но ведет себя, тем не менее, очень тактично. Вот он пробирается по покрытому слоем пыли полу и, подойдя к балкону, учтиво наклоняет голову в знак приветствия. А потом Манстер примется, как обычно, отыскивать свой набитый золотом бочонок. Вторым пойдет Дождевик – как всегда, с низко опущенной головой и сложенными за спиной руками. За ним семенит на привязанной к ошейнику цепочке тигренок...
Однако теперь Фуксии было не до этих персонажей – и потому она прошла мимо высокого кресла, в котором обычно сиживала, мысленно размышляя о придуманных друзьях. Потянув на себя болтавшуюся на одной петле дверь, девочка оказалась в третьей галерее чердака.
Положив узелок с провизией на столик в углу, Фуксия легким движением распахнула решетчатые ставни окна. Потом девочка наклонилась, чтобы подтянуть сползший чулок. Эта комната тоже была особенная – тут она любила размышлять о собственном житье-бытье. И порассуждать вслух, даже поспорить с собой – все равно тут никто ее не услышит. Вот и теперь, выглянув в окно и осмотрев крыши соседних зданий, Фуксия медленно протянула, словно наслаждаясь звуками собственного голоса: «Я одна!» И тут же, положив локти на подоконник, добавила: «Одна! Мне хо-ро-шо! Никто мне не помешает. Не то, что в комнате. Никто не станет поучать, как я должна вести себя, потому что я леди. Нет! Тут я могу делать все, что захочу. Тут хорошо. Никто не знает, где я. И Флей не знает. Папа тоже не знает. И мама не подозревает даже. Никто, никто не знает, даже нянюшка. Только я – я сама знаю, куда мне идти и как вести себя. Я всегда здесь. Не сосчитать дней, в которые я уже приходила на чердак. И впереди еще много дней, когда я буду приходить сюда и вот так вот облокачиваться о подоконник. Как хорошо быть одной! А теперь...».
Тут девочка подошла к столу и стала развязывать узелок с едой: «Наверное, пора нам завтракать...». Но тут взгляд ее случайно упал на окно, и она увидела далеко внизу двух слуг – по-видимому с кухни. Вообще-то она любила смотреть за мирской суетой с высоты своего положения, люди в это время сновали туда и сюда постоянно, но что-то насторожило Фуксию, заставило прекратить терзать неподатливый узел и подойти к окну поближе. Что-то определенно тревожило ее душу, и девочка неприятно поежилась – самым противным было то, что она не могла понять причины беспокойства. Ведь глупо же было просто предположить, что ее встревожил вид слуг. А уж когда к слугам подошло еще несколько человек, и они стали отчаянно жестикулировать, Фуксия окончательно утвердилась во мнении, что произошло нечто необычное. Девочку тревожило еще и то, что к стоявшим внизу присоединялись все новые люди. Этого было достаточно, чтобы Фуксия окончательно потеряла благодушное настроение и ощутила тревогу.
– Что-то случилось, – забормотала наследница рода Гроунов, – да-да, что-то определенно произошло. Что-то такое, о чем мне не сказали. Не захотели сказать. Ах, как я не люблю их. Собрались, как муравьи, чешут языками. Уж лучше бы работали – за что их только кормят? Ах, будь оно неладно.
Разом осознав, что теперь на целый день не удастся отделаться от неприятного предчувствия, Фуксия
