А вот путь построения «равенства и справедливости» — путь построения утопии.

Этим путем пошли буквально толпы евреев.

Ученым давно известно, что революции порождают не голод и гуманитарная катастрофа, а обманутые ожидания. Когда человек действительно голоден и убог, он не восстает — он судорожно борется за существование.

«Голодные бунты обычно устраивают сытые люди. Парадокс состоит в том, что революционным ситуациям, кризисам обычно предшествуют периоды экономического роста, а не упадка. Беспорядки в обществе начинаются не тогда, когда приключается «обострение выше обычного нужды и бедствий», не тогда, когда ситуация в экономике плоха по объективным показателям, а совсем наоборот — когда экономика растет! Потому что параллельно растут ожидания людей. А поскольку потребности и ожидания всегда растут быстрее экономики, нарастает неудовлетворенность, людям представляется, что они живут совсем не так, как они должны были бы жить, что их существование невыносимо.

Возникает то, что в психологии называется ретроспективной аберрацией, то есть смысловой переворот — хотя по объективным критериям уровень жизни вырос, людям кажется, что все ужасно и в прошлом было лучше. И именно так это описывают мемуаристы, летописцы, выдавая свои ощущения за фактическое положение дел…

Дальше, когда экономический рост по каким-то причинам сменяется относительным спадом, а ожидания по инерции продолжают расти, разрыв влечет за собой социальные обострения…»[342].

Вот он, механизм начала революции: когда было хорошо, но стало чуть хуже прежнего — тут обыватель начинает возмущаться. Для него ведь «очевидно», что кто-то виноват в отсутствии белых булок и в необходимости платить еще один налог.

«…еврейские историки конца XIX века совершенно не сомневались в том, что и власть и народ России ненавидели евреев… Оглядываясь на XIX век, они нимало не сомневались в том, что политические, социальные, экономические условия жизни евреев постоянно ухудшались. Эти историки ставили перед собой задачу установить и выявить те принципы, которые опирались на казавшуюся неистребимой ненависть русских к евреям»[343].

О «неистребимой ненависти» сказать несложно: точно так же и многим русским, полякам и немцам казалась неистребимой ненависть евреев к России, Польше, Германии и ко всему христианскому миру.

А в то же время каждый из нас знает проявления отнюдь не злобы между этими двумя народами — трудно ведь всерьез говорить о «неистребимой ненависти» друг к другу, когда треть русских евреев жената на русских, а треть евреек находит русских мужей. Тут, что называется, одно из двух: или «неистребимая ненависть», или смешанные браки (то же самое можно сказать и о польских и немецких ашкенази).

Михаил Агурский предполагает, что участие в революционном движении было своего рода «более приличной ассимиляцией», потому что позволяло войти в русскую общественную среду и притом не требовало крещения. К тому же оно и выглядело более благородно, потому что шла ведь пропаганда и против еврейской буржуазии, а не только против русской[344].

Не бесспорная, но очень, очень интересная мысль…

Нет ничего нового, что ашкеназские евреи составили огромный отряд, чуть ли не большинство, во всех революционных организациях, включая «чисто русские народовольческие». Об этом только ленивый не писал. Про то, что «…прилив евреев в террористическое движение почти точно совпал с эмансипацией», началом распада еврейских общин, выходом из изоляции. Пинхус Аксельрод, Геля Гейсман происходили из таких слоев еврейства, где вообще нельзя было услышать русскую речь. С узелком за плечами отправлялись они изучать «гойскую науку» и скоро оказались среди руководителей движения[345].

Меньше обсуждалось, что состав еврейских и русских революционеров совсем разный… Во-первых, русская интеллигенция была идейно очень разной.

Из полутора миллионов человек, которых относили к интеллигенции в 1880 г., из 3,5 млн интеллигентов 1914 г. хоть какое-то отношение к революционной пропаганде имели от силы несколько десятков тысяч человек.

А вот еврейская интеллигенция цвела одним цветом, хотя и разными оттенками: от нежно-розового либерального до махрово-багрового, сверхреволюционного.

Во-вторых, из русских вели пропаганду, «шли в революцию» люди не особенно элитные, в том числе и психологически не особенно благополучные. Период «охоты на царя» и высших чиновников Российской империи начался 4 апреля 1866 г. — в этот день у ворот Летнего сада в Александра II стрелял некий Дмитрий Владимирович Каракозов. Потом уже стало известно, что этого самого Каракозова, родом из дворян, студента Казанского, а потом Московского университета, вовлек в боевую организацию его двоюродный брат, Н. А. Ишутин. До этого Каракозов уже распространял листовку «Друзьям-рабочим», в которой агитировал рабочих на восстание, но неудачно — устраивать революцию никому не было нужно и незачем. И тогда Каракозов купил револьвер, взял несколько уроков стрельбы и отправился в Петербург — убивать…

Об Ишутине и Каракозове подробно писала Е. И. Козлинская, которая хорошо знала обоих: «Любовь к молодой девушке необыкновенной красоты заставила Ишутина лезть в герои, он гонялся за славой, готовый купить ее хотя бы даже ценой жизни. Будь он человеком более культурным, он, вероятно, этой славы и сумел бы добиться. Как ни широко тогда шагала наука, но все же в ней не было ни единой области, которую нельзя было бы при упорной настойчивости еще и еще продвинуть вперед. Но в том-то и заключалась трагедия, что таким мелким людям, сереньким недоучкам наука была не по плечу. Проще и легче людям этого типа прикрываться бутафорией и под флагом политической деятельности выжидать, не подвернется ли где кус послаще. А не ровен час, попасть в герои».

«Каракозов был еще серее и еще озлобленнее Ишутина: он хотя и кое-как переполз из бурсы в университет, учиться положительно не мог и, не умея по своей неразвитости ни к чему приспособиться, перекочевывал из одного университета в другой, нигде подолгу не уживаясь… И всюду его угнетала все та же беспросветная нужда. Это и сделало его всегда готовым на всякое злое дело в отместку за свои неудачи»[346].

Такими были первые двое террористов, открывшие сезон охоты на русских царей. О продолжателях их дела говорит современный исследователь: «Наверное, это не очень объективная оценка. Но в архиве Красноярска хранятся сотни дел, где описываются не очень высоконравственные поступки политических ссыльных»[347].

Большинство русских «борцов с царизмом» были таковы, что становится вообще непонятно, что им было нужнее всего — хороший психиатр или попросту дешевый публичный дом.

На фоне же русских революционеров еврейские «борцы за народное дело» смотрелись очень даже неплохо. Почему?!

Очень распространено мнение, что на участие в революции толкало в основном неравноправие. Несомненно, было и это. В семейной истории Самуила Маршака есть и такая: мол, как-то его отец спустил с лестницы пристава. Почтенный полицейский пришел к грязному жиду в ожидании — когда же ему сунут в карман установленные обычаем пятьдесят рублей. А Яков Маршак имел полное право жить вне черты оседлости — право по всем законам Российской империи — и взятки давать не хотел. Кончилось тем, что в конце концов «пристав кубарем катился по всем ступеням, гремя шашкой и медными задниками калош», вынес полицейского из своего дома на пинках и спустил с лестницы[348] .

Эта история, которую передавали в семье Маршаков из поколения в поколение, сожалея, «что отец жил в ту пору во втором этаже, а не в третьем и не в четвертом…», да плюс «непонятная процентная норма», из-за которой маленькому Якову не довелось учиться в гимназии… Вот и психологическая основа некоторой нелюбви целой еврейской семьи к государству Российскому. Осудить — повернется ли язык?

Но ведь вовсе не одни евреи шли в революционное движение! Они шли охотнее, больший процент молодежи оказывался там… Но и только. «Участие евреев в общероссийском революционном движении только в очень небольшой степени объясняется их неравноправием… Евреи только разделяли общее