преподавателя казалось ему слишком мелким и неинтересным. Тьюринг попытался вернуться к некоторым своим давним работам в области чистой математики — и понял, что для занятий ею он уже староват. Фон Нейман прислал ему из Принстона веселое письмо («Дорогой Алан… над какими проблемами вы сейчас работаете и каковы ваши планы на ближайшее будущее?») Ответить Тьюрингу было практически нечего. Он оказался в одиночестве, и, быть может, большем, чем когда-либо прежде.

На какое-то время он вновь обратился к анализу узоров, создаваемых маргаритками и другими растениями, — вспомнив, возможно, те теплые дни, в которые он и Джоан Кларк полеживали на лужайке Блетчли-Парка. Он начал также размышлять о том, что представляет собой одиночество, — из этих размышлений родилась статья об искусственном разуме и природе самосознания, которая через несколько лет после его смерти была признана фундаментальной основой современной когнитивистики и компьютерной науки. (Идеи Тьюринга относительно компьютерной имитации биологического развития также играют немаловажную роль в современной науке.) Однако в послевоенном Манчестере, где были построены всего-навсего отдельные фрагменты задуманного им идеального компьютера, маргариточки и изолированное сознание воспринимались лишь как еще одно проявление бесполезности этого странноватого господина. От Тьюринга в который раз отмахнулись. И возможно, он с этим смирился.

Мать продолжала писать ему письма, в которых с положенными извинениями спрашивала, как подвигаются его поиски законной супруги. Личная жизнь его была бедна и скудна, и — возможно, в память о холодных душах закрытой школы — Тьюринг занялся бегом на дальние дистанции и одно время считался одним из первейших марафонцев Британии. (Лучшее его время всего на семнадцать минут превышало тогдашний олимпийский рекорд. Тьюринга могли включить в олимпийскую команду Британии, однако он неожиданно повредил бедро.)

Настоящей любви у него не было, приходилось довольствоваться случайными связями. Особого значения ни одна из них не имела, пока в январе 1952-го Тьюринг не сообразил, что молодой рабочий, проведший у него одну ночь, по-видимому, поделился с кем-то впечатлениями, поскольку, вернувшись домой, Тьюринг обнаружил, что его ограбили. Он обратился в полицию, на что его толкнула скорее обида, чем стоимость украденного.

Это оказалось ужасной ошибкой. В то время гомосексуализм еще приравнивался в Британии к преступлению. Возможно, в Кембридже все свелось бы к официальному выговору; в Лондоне — недолгое время спустя — актера Джона Гилгуда арестовали за подобное же нарушение закона, однако за него горой встали друзья, и время он провел в тюрьме минимальное, да и газеты писали о случившемся очень недолго. Однако Манчестер ни Кембриджем, ни Лондоном не был. Грабителя задержали, и он, в обмен на судебный иммунитет, сдал Тьюринга, которого, разумеется, тут же и арестовали. И вскоре перед судом предстал не грабитель, а именно он, обвиняемый в весьма серьезном по тем временам преступлении.

Заслуги военного времени, награда британского правительства и слухи о том, что его могут в скором времени возвести в рыцарское достоинство, позволили Тьюрингу избежать тюрьмы. Однако для этого потребовалось пройти курс принудительного «лечения» от гомосексуальности. А лечение это сводилось к потреблению женских гормонов. Выбора у Тьюринга не было. Тюрьма была бы слишком жестоким испытанием, да и продолжать свою работу он мог только в университете.

Тьюринг начал регулярно принимать навязанные ему таблетки. Поначалу воздействие их казалось незначительным, однако сосредотачиваться на чем-либо ему становилось все труднее. Он попытался добиться разрешения уменьшить дозу лекарства, но судья остался непреклонным и дозволения на это не дал. Лечение гормонами продолжалось, и вскоре Тьюринг с ужасом обнаружил, что у него растут груди.

Это оказалось последней каплей. Человека, с которым он мог бы делиться мыслями, у Тьюринга не было, как не было и никаких надежд на любовь, — теперь же подвергались разрушению и разум его, и тело. В апреле 1953-го лечение прервали, однако ущерб, им нанесенный, был уже непоправим. Дождливым июньским вечером 1954 года Тьюринг вернулся в свой дом в Уилмслоу, пригороде Манчестера. Он взял яблоко и открыл банку с цианистым калием, который использовал во время экспериментов с электричеством для золочения проводов. Когда на следующий день обнаружили его тело, в банке еще оставалось немного цианистого калия, а рядом с телом лежало яблоко, от которого Тьюринг успел откусить лишь несколько кусочков.

То, что искал Тьюринг, то, что могло бы спасти ему жизнь, уже довольно долгое время находилось под самым его носом. Намек на это он получил еще в 1948 году, до того даже, как перебрался в Манчестер. Его друг по временам Блетчли, Джек Гуд, написал Тьюрингу: «Слышали вы что-нибудь о ТРАНЗИСТОРЕ (или Транзисторе)? Этот маленький кристалл выполняет, предположительно, «почти все функции электронной лампы». Возможно, это самое важное из совершенных после войны открытий. Собирается ли Англия приглядеться к нему?»

Однако ответом было молчание. В Америке произошло нечто замедлившее разработку устройства, и причина задержки была связана с самой сутью того, как оно работает.

В студенческую пору Тьюринга большинство специалистов по электричеству считало, что все вещества мира делятся на два совершенно различных типа. Одни, такие как медь или сталь, способны проводить электрический ток, другие — стекло или дерево — проводить ток не способны. Первые называли проводниками, вторые изоляторами. Общего между ними было столько же, сколько между муравьедом и угольной шахтой, — они просто-напросто не имели точек соприкосновения.

Это несложное различение и дает, похоже, ответ на вековой давности вопрос: почему сквозь стекло свет проходит, а сквозь сталь — нет? Внутренность стальной стены немного похожа на заброшенный египетский храм с его стоящими почти вплотную колоннами из атомов железа и углерода. Однако, если вглядеться в эти атомы с расстояния более близкого, выяснится, что они не такие уж гладкие и опрятные. Многие из них лишились наиболее удаленных от центра атома электронов, и — как мы уже видели в первой из посвященных радару глав — внутри бесцельно болтаются целые флотилии таких электронов. Когда туда же попадает свет, он начинает расходовать свою энергию на увеличение энергии движения этих электронов. А это означает. что чем глубже световая волна забирается в сталь, тем меньше от нее остается — она отклоняется, «впитывается» поджидающими ее, словно в засаде, свободными электронами. Все выглядит так, точно целая волна исследователей врывается в заброшенный храм и их начинает одного за другим утягивать куда-то за колонны. И очень скоро никаких исследователей не остается. Отраженные от вас световые волны могут войти в сталь с одной стороны, но с другой они не выйдут.

Внутри стеклянной стены атомы, напротив, ведут себя более благочинно. Их внешние электроны связаны с ними гораздо крепче и засад на исследователей не устраивают. Свет вливается в их расположение и изливается из него неповрежденным, таким же ярким, как прежде. Отраженные вами световые волны проходят сквозь стекло — и вас видит тот, кто стоит с другой его стороны.

В этом же кроется и причина того, что металлы проводят электричество, а стекло нет — потому-то электрические провода нередко и крепят на стеклянных изоляторах. Ток легко проходит по медным или алюминиевым проводам, потому что в них полным-полно свободных электронов. Движущая сила, невидимый вихрь, создаваемый силовой станцией, просто захватывает их и толкает вперед. А вот через стеклянные изоляторы ток не проходит, потому что в стекле нет свободных электронов, которые можно было бы использовать для создания тока. Находящаяся под напряжением опора линии электропередачи ведет себя как тупой-претупой переключатель: он всегда находится в положении «закрыто», ибо электрический ток течет себе по проводам вперед, но никогда не меняет направление и не уходит в стеклянные изоляторы, придерживающие провода.

Если бы существовали только две эти возможности — одни вещества проводят электрический ток, другие не проводят, — все наследие Тьюринга состояло бы сейчас из нескольких статей и огромных, вечно перетопленных помещений, наполненных сложными конфигурациями штекеров и электронных ламп. Тех