автоматически. Он бросил все и снова лег, не понимая, что с ним происходит в последнее время. Возраст? Нет, он еще не старик и по-прежнему энергичен, скор на решения, не изменяют ему пока ни память, ни физические силы – он и теперь сможет по целым дням не сходить с коня или шагать вместе с легионами по пыльным пустыням Парфии. О, поскорее бы! Как опостылел Рим с его интригами, врагами и лизоблюдами! Да, делать тут больше нечего и медлить нельзя. Впрочем, к походу все уже готово, и через три дня намечено выступать.
Ох, подумалось, поскорее бы Гелиос запрягал своих коней и нес на землю долгожданную зарю. Припомнился любимый с детства греческий миф о Фаэтоне, сыне лучезарного солнечного бога Гелиоса и Климены, дочери морской богини Фетиды. Однажды сын Зевса и красавицы Ио Эпаф, ставший, по легенде, первым царем Египта, поссорился с Фаэтоном и, чтобы его побольнее уязвить, сказал, что напрасно он верит своей матери, что он сын Гелиоса. Сгорая от ненависти и стыда, Фаэтон бросился к своей матери и спросил, правду ли говорит Эпаф, что он простой смертный, а не сын лучезарного бога. Климена поклялась ему, что его отцом является Гелиос. А если он ей не верит, пусть идет во дворец бога Солнца, и тот сам скажет ему правду. Лучезарный бог поклялся священными водами Стикса, что мать говорит правду, и обещал в доказательство выполнить любое желание сына. Юноша попросил отца, чтобы тот дал ему возможность хотя бы один раз выехать на небо в выкованной Гефестом золотой колеснице и принести людям солнечный свет. Гелиос стал отговаривать сына от этой затеи. Он сказал, что это непростое дело, даже сам Зевс едва ли сумеет с ним справиться. Чтобы принести людям свет, надо сделать не только трудный подъем и спуск на небо и с неба, но и преодолеть по пути много преград, не испугаться и миновать злобных небесных зверей и чудовищ – Тельца, Льва, Скорпиона и Рака; к тому же впряженные в колесницу крылатые кони порывисты, дики и так своенравны, что порой и ему самому с трудом удается направить их верной, лишь ему, Гелиосу, известной дорогой.
Но Фаэтону так страстно хотелось прокатиться на золотой отцовской колеснице по небу, что он стал умолять отца позволить ему это и напомнил об обещании выполнить любое его желание. Поклявшийся священными водами Стикса Гелиос, хоть и предполагал, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет, все же, надеясь на чудо, согласился. Натер лицо сына священной мазью, чтобы палящее солнце не сожгло кожу, и, приказав запрячь коней в колесницу, возложил ему на голову сверкавший драгоценностями желанный венец. И сделал такие наставления: не гони лошадей, они сами знают дорогу, не поднимайся слишком высоко, чтобы не опалить небо, и не спускайся слишком низко, чтобы не сжечь землю.
Но не сумел найти Фаэтон на небе верной дороги, не слушались крылатые кони незнакомой руки, а когда увидел страшного Скорпиона, то и вовсе выпустил из рук поводья, и неуправляемая колесница то взмывала к звездам, то приникала к земле, отчего стали гореть поля, леса, пастбища, города и села, стали пересыхать моря, реки и озера, а их обитатели – гибнуть.
Тогда богиня Земли Гея потребовала у Зевса прекратить это безумие. Громовержец метнул в колесницу свою разящую молнию, и вдребезги разлетелась золотая карета солнечного бога, и ее обломки вместе с упряжью разбежавшихся коней разнеслись по всему небу. А сам Фаэтон упал в реку и погиб. Его смерть оплакивали его сестры, дочери Климены, и их слезы, упавшие в воду, по легенде, превратились в прозрачный янтарь.
Цезарь лежал и с горечью думал, не подобен ли и он этому безумному юноше, возжелавшему править колесницей Солнца? Способен ли он принести людям свет всеобщего счастья, знает ли, как привести человечество к всеобщему благу?
В последнее время он все чаще стал сомневаться, что шел верной дорогой, хоть и достиг высшей власти, чего ему страстно хотелось еще в юности. Его неумолимо манила тогда слава благородных древних героев. В мечтах ему рисовалось, что, если он встанет когда-нибудь во главе государства, пусть ради этого надо будет пройти тяжкий и обагренный кровью путь, он никогда не станет преследовать своих соплеменников, если они не пойдут на него с оружием в руках. Не хотел уподобляться Сулле, лившему без нужды кровь римского народа не только в гражданской войне, но и после нее, жестоко расправляясь с уцелевшими врагами. Он и сам чуть было не попал в эти жернова лишь потому, что был женат на дочери Цинны, противника Суллы.
Но теперь он видел, что своим милосердием никого не убедил в своей политической правоте. Все эти бруты и кассии подчиняются ему лишь из страха и в любую минуту готовы отвернуться и предать. Но чего они боятся? Ведь всем очевидно, что Цезарь не покушается на жизни благородных римлян, наоборот, дает им теплые местечки и должности, те самые, что испокон века занимали их прадеды, деды, отцы? Так чем же они недовольны? Понятно – нововведениями. Многим это ударило не столько по карману, сколько по честолюбию.
Плохо и то, что в многолюдном теперь сенате не только знать, но и новые сенаторы из провинциалов и италиков, вознесенные им на такую социальную высоту, о какой они и мечтать раньше не смели, его как бы сторонятся и чего-то выжидают. В этой атмосфере отчуждения он задыхался и с горечью сознавал, что его, если и не боялись, то не любили.
Да и народ, во время триумфов задаренный деньгами, хлебом и бесплатными угощениями, хоть и принимал эти щедрые дары и благодарил диктатора, но когда во время африканского триумфа люди увидели карикатуры на Катона, то возмутились. Они его любили. Любили за то, что учил их жить не по волчьим законам силы, а по законам души, а для нее нет слаще пищи, чем свобода и справедливость. Он горой стоял за Республику. И хоть для Катона равенство не означало братанья с рабами и инородцами, простой народ все же любил его за то, что он соблюдал и охранял добрые нравы прежней жизни, когда, как это всегда и кажется, все были счастливы в своей наивной и примитивной суровой римской простоте.
И вот этого Цезарь не мог понять. Ведь он реально творил новый мир, где как раз и будут все равны, насколько это возможно в его представлении. Слава богам, Рим никогда не кичился своим национализмом, всегда готов был принять у себя и давал убежище людям любых племен и народов, и в этом направлении нововведения диктатора никого особо и не удивляли. Но когда римляне стали осознавать, что космополитизм правителя простирается дальше того, чтобы дать приют торговцам с Востока и Запада, коммерсантам, ученым, художникам и литераторам из Греции и Александрии, они призадумались. Ведь Цезарь ставил продажных царьков из «косматой» Галлии на один уровень с благородными сенаторами, давал права римского гражданства людям из далеких провинций, которые и латыни даже не знали. Это сильно ударяло по самолюбию великого народа.
Да, столица не любила диктатора, и он чувствовал это неприятие своей персоны и видел, что его окружают тут лишь притворная лесть и скрытая ненависть. Поэтому и рвался снова на войну, где преданные солдаты не просто любили его, а боготворили своего полководца и готовы были идти с ним хоть на край света и жертвовать ради него своими жизнями.
Он стал припоминать прежние сражения, каких было не счесть, но ярче других возникали в памяти битвы в Галлии, где было труднее всего, но зато и радость от побед была сильной, воодушевляла и несла удовлетворение от сознания того, что тем самым он укрепляет мощь и умножает славу своей великой родины. Радовался и тому, что армия под его началом стала поправляться, изживать свои болезни, возникавшие от продажности офицеров, неумеренной жажды наживы во время победных грабежей, неуставных отношений, взаимной зависти, дурных привычек, лени и откровенной недисциплинированности.
Теперь армия стала дисциплинированной не только по уставу, но и по убеждению – каждый солдат знает, что его долг подчиняться командиру сочетается с долгом служения отечеству, и каждый стал понимать, что его жизнь целиком и полностью принадлежит командующему, и только он волен ею распоряжаться по своему усмотрению. Были не только победы, но были и поражения, трудные стремительные переходы, голод и иные лишения, но всегда солдаты исполняли его приказы с радостным блеском в глазах. Он добился того, что они видели в нем не только всемогущего и непобедимого полководца, дарующего награды и почести и карающего за проступки или трусость, но и высшее существо, озаренное светом избранности и неколебимой удачи и величия.
И эти простые латиняне проявляли просто чудеса храбрости, лишь бы их подвиги увидел и оценил великий Цезарь. Он помнил многих из этих храбрецов, много ярких картин пронеслось в памяти. Вот одна из них: центурион Кассий Сцева, теснимый сотнями врагов, один стоит у лагерных ворот и никого к ним не подпускает, защищаясь одним щитом, пораженным, как потом выяснилось, ста двадцатью неприятельскими копьями. Он истекает кровью от ран, его лицо обезображено и по нему из выбитого глаза ручьем хлещет
