лишился военного значения. Окрестные горожане, хоть и жили рядом с замком поколение за поколением, так и не привыкли к мрачному соседству. Да и как привыкнешь, если всем известно, что темная и мрачная крепость перед их глазами — светлый рай по сравнению с тем, чего глаза не видят. Дело в том, что в землю уходило еще четыре или пять этажей с темными карцерами и страшными каменными мешками, куда не было доступа ни свету, ни воздуху, зато воды Сены, особенно во время приливов, чувствовали себя там, как дома. Но самым страшным местом тюрьмы Шатле была так называемая «яма». По форме она напоминала воронку, узника спускали туда на веревках при помощи шкива, и несчастный не мог там ни сесть, ни лечь из-за наклонных стен. Он был вынужден удерживаться на ногах только стоя. Но его мучения не длились слишком долго — в изнеможении от усталости он рано или поздно падал в колодец, к которому вела воронка и в глубине которого текла Сена.

Перед стражниками, сопровождавшими Лоренцу, поднялась двойная решетка, и все они вошли в сводчатую узкую галерею, которая привела их в небольшую комнатку, где располагалась судебная канцелярия. Там всегда горели свечи, потому что и днем в ней было темно, как ночью. Два чиновника встречали нового узника, один записывал имя и фамилию в толстенную книгу, другой со свечой в руке внимательнейшим образом осматривал его, сосредотачиваясь в первую очередь на лице. Его обязанностью было запомнить преступника, чтобы в случае побега, а потом и поимки он мог бы его опознать. Их называли «физиономистами», но когда на этот раз физиономист принялся осматривать Лоренцу, писарь умерил его пыл:

— Будет тебе, оставь ее в покое! Такую красавицу вовек не забудешь, коли раз увидишь! Ведите в камеру!

— В какую? — осведомился тюремщик, который выступал в роли хозяина на этом мрачном постоялом дворе. — Она может заплатить за постой?

В зависимости от полученной платы здесь можно было худо-бедно устроиться.

— Веди на второй этаж. Платит дворец.

— По какой такой причине?

— Да она мадам из знатных... Видать, из ближайших к королеве. Понять не могу, чего ее к нам притащили. Должна в Бастилии быть.

— Ну, раз направили...

В изнеможении и отчаянии от нежданного удара, который превратил ее из беглянки в узницу в тот самый миг, когда перед нею распахивались ворота в мир свободы, Лоренца закрыла глаза и позволила тюремщику вести себя, куда ему вздумается. Тот, решив, что она спит на ходу, встряхнул ее, но не слишком грубо, и добавил:

— Гляди, куда ноги ставишь.

Она послушно стала смотреть себе под ноги. Тюремщик вел ее, держа за конец веревки, которой были связаны ее руки, по очень крутой лестнице вверх. Ступени были высокие, каменные, стертые посередине ногами множества узников и тюремщиков. В конце концов, перед Лоренцой открыли «комнату», узкую и длинную клетушку, свет в нее падал из узкой щели под потолком, в которую видно было только небо. В клетушке стояла грубая каменная скамья, покрытая циновкой, ни которой лежали два скатанных одеяла. Маленькая скамеечка, ведро с водой и кувшин — вот и все, что тут было. Еще Лоренца увидела на стене две цепи с железными браслетами на концах и посмотрела на них с ужасом, но тюремщик ими не воспользовался. Напротив, он даже развязал ей руки, и, когда она, подняв глаза, с удивлением посмотрела на тюремщика, покачал головой, сделав гримасу, которая, очевидно, должна была означать улыбку.

— На вид вы не силачка, а дрожите-то как!..

— Замерзла.

— А вы лягте и одеялами накройтесь. Вода в кувшине чистая, я вам еще хлебца кусочек принесу.

— Спасибо, не беспокойтесь понапрасну. Я не хочу есть.

— Есть надо, а то вмиг загнетесь. Тюрьма, она сил требует.

— Думаете, стоит стараться? — с горечью спросила Лоренца, потом сделала из одного одеяла себе подушку и прилегла, накрывшись вторым одеялом поверх плаща.

— Поспите, — посоветовал тюремщик, и она послушно закрыла глаза.

Тюремщик вышел и унес с собой фонарь. Лоренца услышала скрежет ключа в замке, потом лязганье засова, и в ее камере стало совсем темно. Однако сон не шел к разбитой усталостью Лоренце. В голове у нее огненным вихрем крутились мысли, и она никак не могла разобраться, что же произошло...

По сути, она должна была бы быть довольна. Еще вчера вечером она твердо решила, что предаст себя в руки правосудия и потребует, чтобы была восстановлена справедливость. Но происходящее так отличалось от того, что она себе вообразила! Она представляла, что вернется в Лувр, потребует аудиенции у короля, и Его Величество воздаст ей по справедливости, положив конец недостойным слухам, обвиняющим ее в смерти маркиза де Сарранса. Даже мертвого де Сарранса она не удостаивала именем супруга! Ведь после исчезновения Тома де Курси только король знал всю правду об этой истории. Конечно, ее знала еще и мадам де Верней, но Лоренца ни за что на свете не призвала бы ее в свидетели. Королева ненавидела Генриетту — и не без причины, — и со стороны Лоренцы было бы черной неблагодарностью так расплатиться с ней за гостеприимство. Лоренца хотела выйти из заточения на свет божий. Она и подумать не могла, что окажется в полной тьме, в тюремной камере, где стараниями ее злобной крестной матери может остаться забытой навсегда...

Но до того, как мечты превратились в страшную гнетущую действительность, случилось чудо, она вдохнула глоток свежего воздуха, вспорхнула на крыльях надежды: она вновь была готова стать «багажом» своего дорогого посла! Уехать без пышности, с которой приехала, но зато в родную Флоренцию!..

К горестным мыслям присовокуплялся не менее горестный вопрос: как случилось, что королевская стража ждала их у ворот Сен-Жак? У Лоренцы не возникало сомнений: кто-то знал, что Джованетти ее увозит... Если только приказ о срочном отъезде посла не был ловушкой... Если только за Джованетти не следили, чтобы поймать именно ее?.. Трудно понять, был ли у нее недруг, который ее выдал, или она попалась в расставленный силок... Но в любом случае, ее схватили, воспользовавшись отсутствием короля, а значит, она обречена на худшее...

Не в силах заснуть, Лоренца попробовала молиться, но и молиться не смогла, такой ничтожной, такой раздавленной она себя чувствовала! Бог был всемогущ, а она— жалкая песчинка, и какое Всемогущему дело до пыли, до праха? Как могла она надеяться, что он снизойдет до нее, расслышит ее мольбу среди бесчисленного множества песнопений, прославляющих его мощь и силу?

О том, что настало утро, Лоренца узнала по приходу тюремщика, он принес ей горячего супа и кусок хлеба, и она приняла их с благодарностью. Несмотря на плащ и одеяло, она промерзла до костей и ощущала как великое благо возможность греть ледяные руки о грубую глиняную миску с чуть ли не кипящим супом.

— Ешьте, пока горячий, — посоветовал тюремщик. — Супчик вас подкрепит. А я вам тут в кружку еще винца налил.

— Спасибо... Вы обо всех арестантах так заботитесь?

— Нет. Даже о тех, кто денежки платит, так не забочусь. Но вы такая молоденькая... И за эту ночь еще больше осунулись...

— Я тяжело болела и еще не до конца выздоровела...

— Скоро вас поведут к господину прево города Парижа. Как вы думаете, выгорит ваше дело?

— Я думаю, что все должно обойтись. Но с вашей стороны очень любезно так заботиться обо мне. И все-таки скажите, с какой стати?

— Вы мне напомнили одну девушку... Вот только имя ее я запамятовал, но она была не из знатных, просто бедная девушка... Примерно ваших лет и тоже красивенькая. Ее отдали в руки палачу, а преступление-то совершила не она. Только узнали об этом поздновато. Вот какие истории, бывает, приключаются, — сообщил он, грустно покачивая головой. История Лоренцы не была веселее, но все-таки она улыбнулась тюремщику.

У него было доброе сердце, даже если он помогал ей по каким-то личным мотивам.

— И как же она умерла?

— На виселице. Я же сказал вам, она была из простых. А вы, ясное дело, имеете право на плаху...