матери, выхватил у нее ковш с водой…

Из губкома партии Карпунин возвращался вместе с Любушкиным. И председатель губчека, в аккуратно сидящей на нем шинели, и начальник бандотдела, одетый в короткий белый полушубок и кубанку, молчали, обдумывали услышанное. Сказано было в губкоме не так уж много, но говорились серьезные вещи.

Сулковский принял чекистов с губвоенкомом Мордовцевым и чрезвычкомом Алексеевским, совещание шло за закрытыми дверями, только они, пятеро, знали пока что самое главное, то, что намечалось, планировалось на ближайшие две-три недели. Сулковский напомнил, что на состоявшемся на днях совместном пленуме губкомпарта и губисполкома говорилось о восстании в Старой Калитве со всей откровенностью и тревогой за судьбу Советской власти в губернии. Положение усугублялось тем, что летом этого года вновь вспыхнуло восстание на Тамбовщине. Бои частей Красной Армии с антоновцами шли с переменным успехом, судя по всему, скорой победы там не добиться. Теперь вот огонь контрреволюции перекинулся и в Воронежскую губернию, опасность возрастает с каждым днем, ряды повстанцев быстро растут, все больше территория, которую они контролируют…

Ответственный секретарь губкомпарта сообщил все это встревоженным глуховатым голосом, то и дело поправляя сползающую на лоб прядь смоляных волос. Обращался он в основном к Мордовцеву:

— Мы собрали тебе в губернии все, что могли, Федор Михайлович. Отряды при ревкомах, милицию, чоновцев. Знаю, сил мало, но действовать надо немедля. Колесников захватил весь Острогожский уезд, часть Богучарского, угрожает Павловскому. По последним данным, — Сулковский поднялся, поскрипывая сапогами, подошел к карте на стене кабинета, — смотрите, товарищи, повстанцы контролируют большой район, от Россоши до Верхнего Мамона, а с этой стороны — от Журавки до Дона. Они парализовали работу многих железнодорожных станций, мешают продразверстке, нападают на ссыпные пункты, угоняют скот и лошадей. Жестоко расправляются с коммунистами, со всеми, кто помогает и сочувствует нам.

— Какая численность их полков, Федор Владимирович? — спросил Алексеевский, и Карпунин видел, как напряглось в ожидании ответа молодое, в жесткой курчавой бородке лицо чрезвычкома.

Сулковский назвал цифру — более восьми тысяч человек, и Алексеевский покачал головой, серые его выразительные глаза заметно потемнели. Он записал цифру в блокнот, подчеркнул ее дважды жирными линиями. Взгляды их с Карпуниным встретились, и Карпунин, как только мог теплее, улыбнулся Алексеевскому.

— Раза в четыре больше того, что есть у нас, — сдержанно покашливая, сказал Мордовцев. Он, осунувшийся, худой, в мешковато сидящей на нем гимнастерке, крест-накрест перехваченной ремнями, был похож на недавно выписанного из госпиталя красноармейца. Мордовцев и вправду был недавно болен — простудился, мотаясь по уездам. Недавняя его болезнь едва не стала причиной отказа Федору Михайловичу в нынешнем деле: командующим войсками губком партии хотел было уже назначить другого человека. Но Мордовцев настоял на своей кандидатуре, ссылаясь на то, что хорошо уже изучил обстановку на юге губернии, имеет тщательно продуманный план наступления частей и готов этот план лично осуществить… А что касается его щек, то они такие от природы, а еще от переживаний — стыдно в такой момент ссылаться на недуги.

Сулковскому настойчивость и искренность Мордовцева понравились, на президиуме губкомпарта его утвердили командующим объединенными войсками губернии по борьбе с повстанцами.

— Мы будем постоянно пополнять твои отряды, Федор Михайлович, — сказал Сулковский, возвращаясь к столу. — Проведем мобилизацию, развернем агитационную работу. Обещала помочь и Москва. Владимир Ильич знает о восстании.

— Я понимаю, Федор Владимирович, — поспешно отозвался Мордовцев. — Просто… силы неравные, вот и вырвалось.

Сулковский сцепил на столе руки, смуглые его крупные пальцы заметно побелели.

— Силы неравные, согласен, — сказал он. — Но восстанию нельзя давать разрастаться. Кулаки и эсеры рассчитывают, вероятно, что мы растерялись, будем медлить, а тем временем они вовлекут в бунт новые села. Потому дорог каждый час. Даем вам с Алексеевским всю необходимую власть… Кстати, вот ваш мандат, Николай Евгеньевич.

Сулковский открыл лежащую у него под руками папку, подал Алексеевскому напечатанный на машинке лист бумаги с подписями и гербовой печатью. Карпунин, сидевший рядом с Алексеевским, прочитал:

— Придется ли этот мандат кому-нибудь показывать? — вполголоса сказал Алексеевский Карпунину. — Больше, пожалуй, оружием…

Сулковский услышал его слова, густые черные брови ответственного секретаря протестующе вскинулись.

— Ваше оружие — слово, Николай Евгеньевич. — Голос Сулковского был суров. — Подумай там, на месте, как можно прежде всего помешать восстанию: ведь многие из крестьян поддались пропаганде, каким-то обещаниям. Возможно, нам нужно будет отпечатать листовки, воззвания, сказать правду о мятеже — о его причинах и организаторах, целях. Важно, думаю, нам, большевикам, проявить гуманность к тем, кто перешел по непонятным причинам на сторону восставших…

— Многие перешли несознательно, их принудили, — подал голос Любушкин.

— Вот именно — принудили! — Сулковский поднял палец. — Значит, запугали, сыграли на наших просчетах, повернули их в свою пользу. Следовательно, такие люди — потенциально наши. Их надо найти, провести работу.

Сулковский говорил еще, говорил быстро, строго-вдохновенно, и Алексеевский, склонившись над столом, едва успевал записывать.

— Да ты лучше запоминай, Николай Евгеньевич, — улыбнулся Сулковский. — А то вдруг потеряешь блокнот.

Засмеялись и все остальные.

— Да это я так… для верности, — смутился Алексеевский, как школьник потряхивая усталой рукой.

— Ну вот, закраснелся, засмущался, — откровенно теперь и весело засмеялся Сулковский. — Ладно, товарищи, продолжим. Василий Миронович, а что за птица этот Антонов? Я, честно говоря, мало о нем знаю.

— Враг он Советской власти серьезный, Федор Владимирович, — стал рассказывать Карпунин. —