— Викентий, к тебе пришли! — голос старшего слуги Уступа был сладок как мед. Кешка вздрогнул: обычно такой важный человек не обращал на него внимания.
— Здравствуй, Викентий.
Высокий мужчина в сером плаще адепта и синей рясе шел к нему от дверей. В каменном нутре Оладьи родился тихий рык и крыло дернулось, оцарапав мальчишке руку острым краем.
— Ох, я и не знал. — Незнакомец широко улыбнулся.
— Тихо, тихо. — Кешка погладил бронзовые перья. — Это какой-то древний механизм. Когда попало срабатывает.
— А ты осведомленный.
Не понять было, упрек это или похвала.
— Адам Станислав Майронис, — представился священник, — глава прихода Стрельни.
Это был приход, где жила Рода.
— Я хочу с тобой поговорить.
Кешка опустил тряпку в ведро и вытер о штаны измазанные руки.
— Где бы мы могли присесть? Хорошо здесь, правда?
Ударила молния, и незнакомец прикрыл глаза.
— Мешают, да?
— Я привык.
— Спустимся вниз? Мессир управляющий был любезен отпустить тебя со мной до вечера.
Кешка сглотнул. Видимо, это не простой священник, раз с ним любезен сам мессир управляющий. Впрочем, со священниками опасно быть нелюбезным — Бог, он рядом.
Сидя в аккуратной беленой комнатке полуподвального кабачка, Кешка пытался заставить себя не дрожать. Может, это после жары на улице. Предупредительный кухмистер накрыл на стол и удалился, осведомясь перед этим, не угодно ли еще чего его почтенным гостям. Священник отправил его небрежным взмахом руки.
— Ешь, что же ты.
— Я не голоден.
Мессир Адам Станислав прищурился:
— Мальчишки всегда голодны. Я, по крайней мере…
Он не стал продолжать. Кешка через силу проглотил несколько кусков.
— В каких отношениях ты находишься с девицей Донцовой?
Кешка вцепился руками в скамью.
— Мы… мы дружим.
— Я тебя напугал?
Глаза священника были совсем близко, и зрачки в них плавали, как у кошки.
— Н-нет.
— Сегодня воскресенье, девица Донцова приходила к исповеди в церковь Огненностолпия. Я там служу.
Кешка помнил эту церковь, заходил в нее с Родой несколько раз и покупал свечи для тети Этель, когда та просила. Когда-то, тысячу лет тому, это была церковь Кораблей… Одинокий Боже, о чем он думает. Ходила к исповеди — значит!..
— Ведь девица Донцова предлагала исповедаться и тебе. А ты сказал, что сходишь в капеллу Твиртове. Ты сходил?
— Д-да.
— Зачем ты лжешь мне, мальчик?
— Я… н-не успел. М-меня…
Адам Станислав положил руку на Кешкино плечо.
— Ничего страшного. Ты мог бы прийти к исповеди теперь. Ко мне.
Кешка дернулся и опрокинул свечу.
В маленькой церкви волнительно пахло воском и ладаном, на дымных столбах лежали солнечные лучи. Кешка хотел преклонить колени перед алтарем — рисунком по мокрой штукатурке во всю стену — Одинокий Бог, то ли возносящийся на огненном столпе, то ли снисходящий на оном к благодарной пастве; но Адам Станислав подтолкнул его к дверце в закристию.
— Девица Донцова призналась мне, что совершила добрый поступок.
Мальчишка оборотил к священнику мокрые глаза:
— Но вы же… обязаны соблюдать тайну исповеди!
— Дитя, не кощунствуй. Это постулат еретической веры. Нашему же Господу должно открывать любое деяние — и благое, и злое. А не узнай я — как бы я мог оказать помощь твоей болящей сестре? Ведь она сильно расшиблась? Может, ей надобен лекарь? И облегчение души, если, по воле Одинокого, она умрет?
Кешка вцепился зубами в ладонь.
— Я не прав? — Адам Станислав распахнул окованную медью дверь, и Кешка очутился почти в полной темноте. Только некоторое время спустя глаза смогли выхватить углы какой-то мебели, пробивающиеся в щели ставен лучи, неподвижную фигуру в кресле у стола.
— Где… она? — этот голос словно придавил Кешку к полу.
— Мальчик нам не доверяет. Я могу его понять.
Худой мужчина в кресле вскинул голову (Кешка сумел различить только движение, не черты лица, но все равно знал: это он, его исчезнувший опальный брат, Феличе, Феликс…). В ладонях его, сложенных перед грудью, стало разгораться сияние — словно затеплилась свеча, словно он держал пушистый огненный шарик. А в этом шарике… да, в этом шарике проступал, светился серебром кораблик, покачивался на малиновых, как шелк, сотканных из сияния же волнах. Кешка задержал дыхание. Это было так невозможно, нелепо, волшебно…
— Я знаю, ей нужна помощь. Помоги.
Слова дались мужчине с трудом, Кешка вообще подозревал, что тот не умеет просить — только приказывать.
— Ты догадался, Кешка, — кивнул священник. — Это Хранитель. Мы очень рискуем, и у нас мало времени.
— Какая болтушка, —
— А я вас искала, — воспитательным тоном объявила Ирочка. — Александр Юрьевич, вы мне нужны.
Полная луна, проглянув сквозь облака, залила террасу зеленоватым светом. Луна была большая и пухлая, как тронутая плесенью плюшка, и Ирочка в своем сарафане с оборочками на ее фоне казалась крупной летучей мышкой. Хальк потряс головой, пытаясь прогнать наваждение. Наваждение не прогонялось. Наваждение отжало перекинутый через локоть купальник и плюхнулось на плетеную скамеечку перед столом. Только теперь Хальк заметил, что управляющий исчез. И унес с собой лампу. А чаеварка осталась. Хальк в растерянности уставился на бронзовое это чудовище: то ли под стол спрятать, то ли сделать вид, что он тут вообще ни при чем.
— Ой, какая прелесть, — сказала Ирочка, пожирая чаеварку глазами. — Антиквариат. Мне перед управляющим неловко, свалились ему на голову. Да, так вот… — Ирочка дернула носом: из покинутых чашек тянуло пьяной вишней, а бутылки не наблюдалось. Ирочка с сомнением посмотрела на Халька. — Гай сейчас придет.
— Зачем?
— Как зачем? — удивилась Ирочка. — Планерка у нас.
— В два часа ночи?
Ирочка передернула плечиками:
— Я вас не понимаю! Должны же мы обсудить… посоветоваться… вы все равно не спите!
— А очень хочется! — Гай появился и широко зевнул. На нем была байковая пижама с медвежатами,
