Ермолову!

Естественно, все дружно, стоя, выпили за Ермолову, никто после этого не сомневался, кто автор столь прекрасного письма.

– Федор Иванович, – заговорила Ольга Леонардовна, – иной раз она снится мне, чаще всего окруженная цветами. Думаю, к чему бы это, а потом вспоминаю: когда у нас бывает Мария Николаевна, мы всегда ей в ложу подкладываем цветы, все мы так ее любим. А вот была у меня Комиссаржевская, К.С.[1] приводил ее ко мне в уборную, совсем другое впечатление… В каком-то ярко-красном платье, болтали о незначительном…

Шаляпин и еще готов был слушать эту милую и несчастную женщину, которая столь трагически переживала свою разлуку с любимым мужем, а не могла быть с ним вместе, как хотела бы, потому что она – актриса, не может бросить театр, а он – больной туберкулезом – должен быть зимой в Ялте. «Господи, как тяжко жить на свете таким вот неприкаянным… Есть муж, нет мужа, есть дом и вроде бы и нет его, говорит же, что соседи так шумят, орут за стеной, что не может сосредоточиться на роли, в полный голос может репетировать только в театре. Разве этого достаточно?» Шаляпину стало так грустно и обидно за этих замечательных людей, что он незаметно для себя, вроде бы даже как-то бессознательно, налил себе рюмку водки. И тут услышал дружный хор мужских голосов:

– Шаляпина на сцену! Шаляпина на сцену!

Федор Иванович смущенно встал, протестующе поднял руки:

– Господа! Я ж только что болел гнусной горловой жабой, горло еще не в порядке, а вы…

– Шаляпин! Шаляпин! – снова и снова раздавались голоса.

– Ну ладно! Попробую не в полный голос…

На следующий день Ольга Леонардовна писала Чехову об этом ужине в «Эрмитаже»: «…Шаляпин рассказывал анекдоты, но не сальные, я до боли хохотала. Какой он талантливый! Пел он тоже, пел чудесно, широко, с захватом. Рассказывал о сотворении мира; о том, как поп слушал оперу «Демон»; как дьякон первый раз по железной дороге ехал; как армянин украл лошадь, но оправдался: лошадь, говорит, стоит поперек улицы, а улица узенькая, я мимо морды – кусает, я мимо зада – лягает, я под нее – она на меня верхом села, тогда я занес ногу через нее, она тут-то и убежала, значит, она меня украла, а не я ее. Это очень комично с армянским акцентом.

Качалов наш чудесно рассказывает, тонко, я первый раз слушала. Надо тебе его демонстрировать. Просидели мы до пяти часов. Я спала всего три часа…»

Из этого же письма Чехов узнал, что в театре была Ермолова, которая сказала, «что после 1-го акта она чуть не зарыдала – такое сильное впечатление»; 18-го, то есть на следующий же день после ужина в «Эрмитаже», снова давали «На дне», но Горький «ни за что не вышел, несмотря на то что публика безумствовала. Скандал просто был».

Скорее всего, под впечатлением встречи с Шаляпиным, который конечно же не мог ей не сказать о концерте Яна Кубелика и не высказать своих восторгов об игре юного маэстро, скрипача и композитора, Ольга Леонардовна 19 января, днем, пошла на концерт, и вот ее впечатления: «Что за гениальный мальчишка! Какая чертовская техника, звук, легкость необычайная! Я давно не слыхала ничего подобного. И мордочка интересная… Я так была счастлива слышать оркестр, музыку, даже в груди что-то сделалось, точно вот сейчас сознание потеряю…»

Так что не случайно Федор Шаляпин после болезни побывал на концерте Яна Кубелика: об этом говорила вся Москва, «масса народу».

Из этого же письма мы впервые узнаем, что Шаляпин собирается постом в Египет.

Зима 1903 года была трудной. Болезнь горла, две операции, переживания за их исход, «Мефистофель» и «Борис Годунов» в Большом театре сразу же после болезни… И вот – поездка в Петербург, где одно за другим последовали два выступления в Эрмитажном и Мариинском театрах. Встречи с друзьями, расспросы о болезни, о самочувствии, о Москве, о «На дне»… Расспрашивали и о московских художественных выставках, спорили, покорил ли Москву Дягилев своей первой выставкой в Москве или победа его была пирровой… Нет, Шаляпин не был в Москве ни на одной выставке – не получилось.

Шаляпин все чаще задумывался над тем, что же происходит в России. В оценке чуть ли не каждого события или явления в литературе, в живописи, в театре сталкивались различные мнения, кипели страсти. И не только в печати… Встречаясь с друзьями, которых вроде бы хорошо узнал за эти годы, Шаляпин не мог заранее сказать, как тот или иной относится к происходящему в общественной и культурной жизни России. Чувствовались какие-то непонятные подземные толчки, приводившие людей в состояние нервной напряженности. Вот талантливый Влас Дорошевич опубликовал статью Александра Амфитеатрова «Господа Обмановы», он читал ее по совету Горького. И что же? Амфитеатрова сослали в Минусинск! И Горький резко осуждал министра внутренних дел Сипягина за несправедливое решение. «Долго эта ссылка не продлится, – говорил он в апреле прошлого года, когда Шаляпин был у него на Пасху, – беда невелика, у него сильные связи в Питере, похлопочут. Да и весь этот кавардак не может долго длиться в русской жизни. И тем, что будут отливать на окраины России бунтующую русскую кровь по каплям, ведь не исчерпают взволнованного моря этой крови. Зря только раздражают людей и этим раздражением создадут такую сумятицу взаимного непонимания и ожесточения, что лучше бы теперь отпустить вожжи. Не тот силен, кто прет на рожон, но и тот, кто умеет отклонить его в сторону. Глуп медведь, который сам в себя всаживает рогатину…»

Слова эти запомнились Шаляпину еще и потому, что почти тут же газеты сообщили об убийстве Сипягина прямо в Мариинском дворце каким-то эсером. За что? За то, что наводил порядок в стране, охранял покой граждан? Появились какие-то социалисты-революционеры во главе с Натансоном и Брешко- Брешковской, объявившие индивидуальный террор чуть ли не единственным средством изменения существующего строя. Сейчас на месте Сипягина – Плеве. И какая между ними разница? Каких результатов достигли эсеры убийством человека? Почему, с одной стороны, власти за участие в студенческой забастовке отдают студентов в солдаты, пусть убийца пробыл там не долго и уже через полгода вернулся в Киевский университет, а с другой – почему после столь мягкого наказания этот студент настолько озлобился, что пошел на убийство? И вот этот двадцатилетний студент повешен в Шлиссельбургской крепости, а террор против властей лишь усилился… Император отменил выборы Горького почетным академиком, а слава его лишь еще возросла. Теперь он почти неприкасаемый: стоит лишь до него дотронуться, как поднимется такой трезвон, все колокола оппозиционной прессы зазвонят…

Почему русские власти не понимают, что наступил новый век, принесший свежесть и новизну во всем – в опере, в живописи, в литературе, в медицине, в общественной жизни? Все осмелели и ничего не боятся. А кто боится, тот обречен на прозябание… Даже Стасов, рассказывали, поднял такой шум и гвалт против академии, отказавшейся устроить торжественный вечер памяти Антокольского. Глубокий старик, можно сказать, а духом крепок, правильно говорят о нем: «Его можно сломить, но погнуть – никогда». Всех, кого надо, привлек, уговорил выступить. И как ни противились официальные власти проведению этого вечера, Стасов провел его 22 декабря 1902 года в помещении Общества поощрения художеств. И вечер памяти получился: и сам Стасов много говорил, читал письма усопшего, а Глазунов и Лядов написали кантату, которую исполнил хор синагоги. Настоял старик на своем, молодец… Пусть кто-то считает, что Антокольский устарел, но он жил в своем времени, сделал то, что мог… Как-то зашел разговор о нем в мастерской Нестерова, почему-то вспомнили Савву Мамонтова, стали перебирать тех, кого он привечал у себя дома и в Абрамцеве… «Антокольский – хороший скульптор, – сказал Михаил Васильевич, – талант прошлой эпохи, но не гений… Образы его не носят в себе ни трагизма, ни мощи, они робки и немного слащавы, но тем не менее он вывел русскую скульптуру из ее фальши и апатии. Трубецкой досказал многое, что не сумел выразить Антокольский». Пусть не гений, но разве можно его забыть, как только его не стало… Должна же оставаться в людях, которые были с ним знакомы и даже дружны, доля элементарной порядочности. Беспамятство может тяжко отозваться и на собственной судьбе…

Встречаясь с Коровиным, Серовым, Нестеровым, читая различные газеты и журналы, хоть времени и