Меня определили в рыболовецкую бригаду, маму взяли в колхоз, бабка осталась с сестренками на хозяйстве. Рыбаки, увидев, что я стараюсь, относились ко мне хорошо. Правда, гоняли, как молодого, за самогоном. Я собирал дрова для артельного костра и помогал стряпухе разделывать крупную рыбу. Рассуждал, что жизнь в артели неплохая и голодать не будем. Тем более в конце смены все мы получали немного рыбы домой.

Рыба в Волге водилась тогда в избытке. Правда, осетры попадались нечасто, зато хорошо ловились судаки, лещи, сазаны. Стряпуха, зная вкусы каждого, клала в котел сразу несколько разных рыбин или кусков — кому что нравилось. Уха получалась наваристой, жирной. Не жалели в нее и зелени.

Не хватало только одного. Хлеба. Астраханская область — это степи, полупустыня и раскаленное солнце. Зерновые здесь почти не выращивают. Хлеб выдавали в магазине то ли по карточкам, то ли по спискам. На пять человек нашей семье доставалась обычно одна двухкилограммовая буханка на неделю.

Иногда добавляли пшенки или перловки. Хлеб был серый, с остяками, липкий и тяжелый.

В артель хлеб не полагался. Считали, что, разрешая питаться пойманной рыбой, мы и так имеем паек. Но от рыбы сытости не получалось. И ухи нахлебаешься, и здоровенный кусок сазана съешь, а спустя короткое время снова чувствуешь голод. Через пару недель рыба так приелась, что в горло не лезла. Хлебушка бы! За черствую горбушку все бы жирные ломти отдал. Но хлеб шел на фронт.

Вообще, жизнь летом сорок второго катилась и менялась с такой быстротой, что я не успевал удивляться. Кажется, недавно покинули Сталинград, прижились в Ступине. Я даже с девчонкой на танцах познакомился и первый раз целовался. И вдруг из военкомата пришла повестка. Это было в начале августа. Мама всполошилась, ведь до восемнадцати лет мне оставалось почти четыре месяца. Хотела идти со мной в военкомат, но повестки в селе получили несколько других парней моего возраста.

— Не надо, мама, — твердо сказал я. — Не позорься. Такая война идет…

Мать сникла и стала собирать меня в дорогу. Постоянно плакала, и я, не выдержав (был выпивши), накричал на нее:

— Что ты меня хоронишь! Я еще живой и умирать не собираюсь.

Мама вытерла слезы. Тут же дружно заревели обе сестренки, захлюпала носом бабушка. Я выскочил на улицу и долго стоял на яру, глядя, как широкой голубой лентой медленно течет Волга. Через день я уже был на призывном пункте, а вскоре — в строю учебной части, расположенной в пойменном лесу, недалеко от города Ахтубинска.

Военный городок, состоящий из больших палаток и землянок, был огорожен по периметру колючей проволокой. Нам прочитали жесткий приказ № 0227 от 28 июля 1942 года «Ни шагу назад». Комментируя его всем призывникам, разъяснили, что за дезертирство и членовредительство наказание одно — трибунал и расстрел. Эти слова мне было суждено слышать едва ли не всю войну. Трибунал и расстрел!

Я попал в пулеметную роту. Сто двадцать человек, три взвода. Занятия начинались в семь утра и заканчивались часов в восемь вечера. Строевая, политическая, боевая подготовка, химзащита, тактика, физ-подготовка. Уставали за день так, что засыпали как убитые. Правда, кормили нормально. Утром каша, масло, горячий сладкий чай, иногда селедка. В обед щи, суп, мясная каша, ужин — часто рыбный. Надоевшая рыба с кашей и хлебом шла неплохо. Изучали пулеметы: наш «максим», ручной пулемет Дегтярева, английский «мадсен» с магазином сверху.

Что запомнилось из того короткого периода? Что на фронте дела плохие, не могли скрыть скупые сводки Информбюро и многочисленные статьи в газетах, похожие друг на друга: «Подразделение капитана Н. уничтожило 3 танка и 60 немецко-фашистских захватчиков. Батарея старшего лейтенанта Ш. подбила семь танков и около роты противника». Курсанты постарше и те, кто воевал, в узком кругу ехидно посмеивались:

— Около роты! Рядом с ротой, что ли, снаряды падали? Фрицы свою жизнь ценят. Чтобы роту уничтожить, ой-ей сколько умения надо.

Если говорить откровенно, то у многих в августе — сентябре сорок второго настрой был подавленный. Призывники, которым за тридцать или сорок лет, как могли «косили», жаловались на болячки, стремились попасть в тыловые части. Некоторые мужики из мелких пойменных хуторов сбегали. Но у молодых преобладало желание воевать и бить немцев. Не последнюю роль играла политическая подготовка. Неправильно полагать (особенно по книгам девяностых годов), что политработники мололи заученные истины и на каждом шагу славили мудрость Сталина.

Без имени Сталина, конечно, не обходилось. У нас в пулеметной роте старший политрук, без преувеличения, был талантливым агитатором. Он успел повоевать, имел ранение, чем сразу располагал к себе. Он читал нам статьи Ильи Оренбурга, которые пользовались успехом из-за нескрываемой ненависти к фашистам. Написанные простым языком, они ударяли в болевую точку. «Убей немца! Об этом просит тебя мать, твоя родная земля. Иначе он убьет тебя, твою семью!» — примерно так звучали слова. Сейчас Оренбурга редко переиздают. Война стала историей, а с немцами мы дружим. Зачем раздражать их лишними воспоминаниями!

А тогда мы внимательно слушали политрука. Он читал так, что мороз пробегал по коже. Потеряв старшего брата, отца, я, с рождающейся ненавистью к фашистам, был полностью согласен с Ильей Оренбургом. Я должен убить немца. И не одного. Чтобы отомстить за брата, отца и многих погибших земляков.

Еще политрук читал нам стихи Константина Симонова «Жди меня», «Если дорог тебе твой дом», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…», которые мало кого оставляли равнодушными. Некоторые стихи были написаны словно о нашей семье, о погибшем брате и пропавшем отце. Однажды, не выдержав, я заплакал. Без всхлипываний, молча. Просто текли слезы по щекам. Боясь, что меня поднимут на смех, вскочил и пошел в кусты. Успокоившись, вернулся. Политрук и ребята сделали вид, что ничего не заметили.

В один из дней конца августа мы узнали о страшной бомбежке Сталинграда. Я понял, что мать — мудрый человек. По слухам, центр города полностью разрушили. В эти же дни меня и еще десятка четыре пулеметчиков стали обучать стрельбе по самолетам. В основном теоретически. За две недели мы научились распознавать силуэты наших и немецких самолетов.

Узнали, что пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-87» хорошо бронирован. Несмотря на презрительную кличку «лаптежник» из-за торчащего под брюхом шасси, он очень опасен. Может нести полторы тонны бомб и вооружен четырьмя пулеметами. Пикируя, бросает бомбы довольно точно, а сбить его из «максима» трудно. Зато наши пули вполне могут поразить истребитель «Мессершмитт-109». Надо только уметь правильно целиться, так как скорость у «мессера» шестьсот километров в час. Двухмоторные тяжелые бомбардировщики «Юнкерс-88» и «Хейнкель-111» обычно бомбят с высоты километра и более. Для наших пулеметов это далековато, но если расстояние поменьше, можно удачными попаданиями зажечь мотор или повредить многочисленные тяги.

Практические стрельбы проводились за два с половиной месяца раза четыре. В том числе один раз по