сорняками.
В этом запущенном парке сразу по приезде и установил свой мольберт Винсент. Он пишет в нем ирисы, толстые стволы деревьев, увитые плющом, бабочку «мертвая голова» … Когда Винсент работает, больные собираются вокруг него, но он на это не сетует, считая своих товарищей по несчастью куда более деликатными, чем «добропорядочные жители Арля».
Винсент тоскует и сам не знает, чего ему хочется, но он страстно рвется к работе. Обычно работа настолько поглощает его, что он становится совершенно беспомощным в повседневной жизни, но зато теперь живопись будет для него лучшим лекарством, а главное — она не даст ему опуститься, как другие больные.
Винсент с состраданием пишет о том, что эти несчастные только и делают, что «набивают себе желудки горохом, бобами, чечевицей и прочими бакалейными товарами», а потом тщательно переваривают пищу. Других дел у них нет. Винсент, само собой, стремится к иной цели. Он не говорит об этом, но ведет себя так, словно его поместили в лечебницу только для того, чтобы он поближе узнал, что такое безумие, освоился с этой болезнью и попытался ее одолеть. С неотступным вниманием изучает он каждое движение, каждый поступок безумных. Он наблюдает за ними, расспрашивает их, сравнивает картину их болезни с тем, как протекает его собственный недуг.
«Мне верится, — пишет он Тео, — что с той минуты, как ты понял, что это за штука, и осознал, что у тебя могут быть припадки, в твоих силах принять какие-то меры, чтобы страх и тоска не застигли тебя совсем уж врасплох». По мере того как уменьшается страх перед безумием, уходит понемногу и отвращение к жизни, нежелание продолжать жить. Впрочем, воля еще не совсем вернулась к Винсенту. Он просто надеется спустя год лучше понять, что он может и чего он хочет. Но в настоящий момент он вовсе не стремится вырваться из стен лечебницы.
В начале июня доктор Пейрон обрадовал Винсента, разрешив ему выходить за ограду парка и писать в окрестностях монастыря Сен-Поль. Правда, Винсента на этих прогулках сопровождал надзиратель.
Благотворное июньское тепло отчасти развеяло тоску Винсента. Он пишет оливковые деревья, кипарисы. Особенно привлекают его кипарисы, которые на его холстах тянутся к небу, точно черное, извивающееся пламя. «Их линии и пропорции прекрасны, точно у египетских обелисков», — восторгается Винсент. Фактура его живописи меняется. Краски становятся глуше, а форма еще выразительнее. Работая над кипарисами, Винсент хочет, по его словам, «изобразить на холсте час, когда в жарком воздухе летают зеленые жуки-бронзовки и стрекозы». Уроки классики, полученные в Арле, и в частности уроки Гогена, забыты и отвергнуты. С каждым днем Винсент все решительнее возвращается к экспрессивности периода своего ученичества. Он подчеркивает формы, придавая им драматизм, движение и ритм. Змеевидные линии извиваются, волнятся, вздымаются на его картинах, полные колдовской и таинственной жизни.
Уехав из Арля в Сен-Реми, Винсент, собственно говоря, уже расстался с югом. Он перебрался ближе к северу, ближе к тем краям, которые напоминают ему места, где прошла его молодость. Рождественская драма положила конец арлезианскому периоду его творчества, борьбе, в которой Винсенту пришлось помериться силами с рациональным, геометрическим порядком вещей, с наставительной и строгой незыблемостью классицизма. Однако рождественская драма была не только поражением, но и прежде всего победой, — победой художника барокко, который таился в Винсенте. Рождественская драма освободила Винсента, вернула художника его северному гению. Усилия, направлявшие его в сторону, противоположную его таланту, на которые его обрекло единоборство с солнцем в Арле, во многом укрепили этот талант, и теперь, освобожденный от пут, Винсент может со всей страстью отдаться своим истинным, заветным влечениям. Вот теперь урок, преподанный антверпенскими полотнами Рубенса, принесет свои плоды. Винсент возвращается к своим истокам. Оливковые деревья на его холстах извиваются в упорном стремлении к жизни, узловатые, бугристые, глубоко ушедшие корнями в землю, словно подстриженные ивы Брабанта его детских лет. Круг замкнулся.
Трижды в течение июня Винсент пишет хлебное поле, которое он видит сквозь решетки своего окна. Но теперь посреди поля он ставит не сеятеля — образ плодородия и символ надежды, а жнеца «образ смерти, такой, какой нам ее являет великая книга природы», образ, который, по словам Винсента, он хочет сделать безмятежным, почти улыбающимся.
Здесь, в Сен-Реми, Винсент обращает еще меньше внимания на памятники романской архитектуры, чем в Арле. Собственно говоря, он их попросту не видит,
В своем творчестве Винсент так же не похож на других художников, как он был не похож на других пастырей, когда проповедовал в Боринаже. С тех пор прошло двадцать лет. Но ничто не изменилось. Это все та же алчущая душа, по-прежнему стремящаяся выразить невыразимое, которую несчастье снова ввергло в мир страждущих. Тео, как и за год до этого, собирается выставить произведения Винсента у Независимых[96]. «Поступай так, как если бы я не имел к этому никакого отношения», — пишет Винсент брату. Парижская борьба, грызня между школами для него лишь «буря в стакане воды». Он занят делом, куда более важным, неотложным и мучительным.
Когда Винсент вспоминает о своей болезни, об обстоятельствах, которые привели его в Сен-Поль, он тщетно пытается взять себя в руки, успокоить себя, одолеть свой страх, его охватывает панический ужас, лишающий способности хладнокровно рассуждать. Он по-прежнему необычайно впечатлителен. Однажды в сопровождении своего телохранителя он дошел до города Сен-Реми, но, стоило ему увидеть людные улицы, он едва не лишился чувств. Винсент понимает, что в его мозгу творится что-то неладное. Но он вылечится. Длительное пребывание в лечебнице приучит его к регулярному режиму, и он одолеет свою болезнь, отведет от себя страшную угрозу припадков. «Я принял такие меры предосторожности, — пишет он 19 июня, — что вряд ли заболею снова, и надеюсь, что приступы не повторятся». Дело идет на поправку, Винсент пишет, что чувствует себя «прекрасно».
К сожалению, жить в лечебнице Сен-Поль — а Винсент считает это необходимым для своего выздоровления — далеко не весело. Когда Винсент не работает и ведет такой же образ жизни, как другие больные, он смертельно скучает. «Мне не о чем тебе писать, — признается он Тео, — потому что дни похожи один на другой, а мысли заняты одним, что колосящееся поле или кипарисы надо рассмотреть получше и прочее в том же духе. Здесь не так-то легко придумать, чем бы заполнить свой день». Он просит брата прислать ему томик Шекспира, чтобы он мог «время от времени его читать». У Шекспира Винсент находит «ту щемящую душу нежность, то приближение к сверхчеловеческому откровению», которое «из художников умел передать едва ли не один только Рембрандт». Но главное, Винсент работает, работает не покладая рук. К 25 июня у него начато двенадцать полотен. «Конечно, ты доставишь мне большое удовольствие, выслав мне краски, по возможности поскорее, но, само собой, если это тебя не очень затруднит…»
Хотя Винсент редко заговаривает о своем долге, он ни на минуту не забывает о нем. «Что бы я ни делал, — сдержанно пишет он брату, — денежный вопрос все время на страже, точно вражеское войско, его не забудешь и от него не отмахнешься. Как бы там ни было, несмотря ни на что, все мои обязательства при мне». Обязательства и укоры совести !
5 июля из письма невестки Иоханны (в семейном кругу ее называют Ио) Винсент узнал, что молодая чета ждет ребенка и, если родится мальчик (Ио в этом уверена), его назовут Винсент в честь дяди. Это обещание ничуть не улыбается Винсенту. Его настолько тяготит непрестанное чувство вины, что доказательство братской любви не радует его, особенно «в нынешних обстоятельствах». Лучше пусть нарекут младенца именем его деда, пастора Теодора, которому он, Винсент, в свое время причинил столько горя. Пусть это хотя бы отчасти загладит то, в чем Винсент чувствует себя виноватым перед отцом, которого он слишком мало любил и образ которого в грустные минуты всплывает в памяти Винсента и мучает его.
Понимая, что ему предстоит длительное пребывание в лечебнице (доктор Пейрон твердит об этом
