— Прелестное дитя, — рассеянно заметил Септимус. — Ее мать — кондитерша на Портмен-сквер, но сама она вряд ли пойдет по стопам родителей. Мечтательница. — Голос его потеплел. — Любит слушать истории про войну. — Он пожал плечами, чуть не выронив украденную бутылку, покраснел и перехватил спрятанное поудобнее.

Эстер улыбнулась.

— Я знаю. Она и меня забросала вопросами. Думаю, из нее и Мэгги вышли бы отличные сестры милосердия. Как раз такие девушки нам и нужны — быстрые, сообразительные, решительные.

На лице Септимуса явственно проступило недоумение. Похоже, он привык к медицинскому обслуживанию, распространенному в армии до появления Флоренс Найтингейл, а значит, не знаком с ее идеями.

— Мэгги тоже славная девчушка, — озадаченно хмурясь, подтвердил он. — Весьма здравомыслящая. Ее мать — прачка, но служит не в Лондоне. По-моему, она из Уэльса — судя по темпераменту. Очень бойкая девочка, хотя, если надо, то может проявить изрядное упорство и терпение. Когда захворал кот садовника, она над ним всю ночь просидела, так что, наверное, вы правы: из нее вышла бы хорошая сестра. Просто было бы жаль, что приличные девушки — и вдруг занялись бы таким ремеслом. — Он постарался потихоньку передвинуть бутылку повыше, но понял, что сделать это незаметно ему не удастся.

Септимус вовсе не хотел оскорбить Эстер последним замечанием; в своих суждениях он исходил из репутации, которой пользовалась упомянутая профессия, совсем упустив из виду, что беседует с ее представительницей.

Эстер было жалко смотреть, как он смущается, но разговор хотелось продолжить. Она все же отвела глаза от выпячивающейся под жилетом бутылки.

— Благодарю вас. Возможно, я когда-нибудь предложу им заняться уходом за больными. Но надеюсь, вы не упомянете о моем намерении в разговоре с экономкой?

Его лицо сморщилось полунасмешливо-полусерьезно.

— Поверьте, мисс Лэттерли, мне это и в голову не приходило. Я слишком старый солдат, чтобы бросаться в бессмысленную атаку.

— Верно, — кивнула она. — А мне слишком часто приходилось прибирать после таких вот бессмысленных атак.

Лицо его стало вдруг серьезным, голубые глаза прояснились, казалось, даже морщины слегка разгладились. Оба ощутили внезапное и полное взаимопонимание. И Септимус, и Эстер повидали в свое время и битвы, и раны, и искалеченные жизни. Оба знали, к чему приводит бездарность и бравада. Оба чувствовали себя чужими в этом доме с его раз и навсегда спланированной жизнью и строгими правилами, с горничными, встающими в пять утра, чтобы развести огонь, рассыпать по коврам и смести влажные чайные листья, проветрить комнаты, вынести мусор и без устали чистить, полировать, вытирать, приводить в порядок постели, стирать, гладить дюжины ярдов белья, юбок, кружев и тесьмы, шить, приносить и уносить — и так до девяти, десяти, а то и одиннадцати часов вечера.

— Действительно, расскажите им об этом, — произнес он наконец и, уже не скрываясь, передвинул бутылку поудобнее. Затем повернулся и двинулся вверх по лестнице походкой, в которой вдруг разом появились и уверенность, и достоинство.

Вернувшись в спальню леди Беатрис, Эстер поставила поднос и собиралась уже удалиться, но тут вошла Араминта.

— Добрый день, мама, — бодро сказала она. — Как ты себя чувствуешь?

Подобно своему отцу, она как бы и не заметила присутствия сиделки. Поцеловав мать в щеку, Араминта присела на один из стульев у туалетного столика. Юбки ее взбились огромным холмом темно- серого муслина. Одни лишь эти мрачные тона напоминали о том, что Араминта — в трауре. Волосы ее, как всегда, пылали, слегка асимметричное лицо поражало своей утонченностью.

— Спасибо, по-прежнему, — равнодушно ответила леди Беатрис.

Она слегка повернулась и взглянула на Араминту, поджав губы. Эстер не знала, стоит ли ей теперь удалиться. Потом ей пришло в голову, что вряд ли она своим присутствием может помешать этим двум женщинам, явно не знающим, что сказать друг другу. Кроме того, она считалась прислугой, то есть ее здесь как бы и не было вовсе.

— Ну, полагаю, этого и следовало ожидать. — Араминта улыбнулась, но глаза ее при этом не потеплели. — Боюсь, что полиция не слишком преуспела в своих поисках. Я поговорила с сержантом… Кажется, Ивэн его фамилия… То ли он и сам ничего не знает, то ли ему запрещено откровенничать относительно следствия. — Она рассеянно взглянула на подлокотник. — Ты будешь с ними говорить, если они придут еще раз?

Леди Беатрис посмотрела на люстру, висевшую в центре комнаты. Люстру еще не зажигали — дело только шло к вечеру, и последние лучи заходящего солнца вспыхнули в хрустальных подвесках.

— Вряд ли я смогу отказаться. Это будет выглядеть так, словно я не желаю помочь им.

— Именно так они и подумают, — подтвердила Араминта, внимательно глядя на мать. — И их нельзя за это винить. — Она на секунду умолкла, затем продолжила, выговаривая каждое слово с предельной ясностью: — В конце концов, мы уже знаем, что виновный находится в доме и что это, по всей видимости, кто-то из слуг… Скорее всего, Персиваль…

— Персиваль? — Леди Беатрис выпрямилась и посмотрела на дочь. — Почему?

Араминта, не выдержав, отвела глаза.

— Мама, сейчас не время делать вид, что ты ничего не понимаешь. Слишком поздно.

— Что ты имеешь в виду? — с несчастным видом леди Беатрис подтянула колени повыше к груди.

— Ты сама все прекрасно понимаешь. — Араминта уже выказывала нетерпение. — Персиваль дерзок и самоуверен, у него инстинкты, свойственные всем мужчинам, и он вечно питает какие-то несбыточные надежды относительно собственной персоны. Возможно, ты предпочитала не замечать этого, но Октавия всячески в нем эти надежды подогревала… Даже больше того…

Леди Беатрис содрогнулась от отвращения:

— Послушай, Минта!

— Я знаю, что это омерзительно, — смягчившись, произнесла Араминта. — Но кто-то проживающий в этом доме убил Октавию, мама, и нам не стоит притворяться друг перед другом. Нам только станет еще хуже, когда полиция выяснит, кто это был.

Леди Беатрис поежилась и чуть подалась вперед, обхватив колени и гладя прямо перед собой.

— Мама, — очень осторожно начала Араминта. — Мама, тебе что-нибудь известно?

Леди Беатрис не ответила, но сжалась еще сильней. Поза ее говорила о глубокой внутренней боли, признаки которой Эстер замечала и раньше. Араминта наклонилась ближе.

— Мама… Ты пытаешься уберечь меня… из-за Майлза?

Леди Беатрис медленно подняла глаза и повернула голову к дочери. Волосы у них были поразительно похожи.

Араминта побледнела, черты ее заострились, в глазах появился лихорадочный блеск.

— Мама, я знаю, что он находил Тави привлекательной и даже осмелился… — Она сделала глубокий вдох и медленно выдохнула. — Осмелился прийти в ее комнату. Будучи моей сестрой, она указала ему на дверь. Но я не знаю: может быть, он повторил попытку и снова получил категорический отказ. А он не из тех людей, кто мирится с поражением.

Неотрывно глядя на дочь, леди Беатрис протянула к ней руку, как бы желая хоть немного унять ее душевную боль. Но Араминта не сделала движения навстречу, и рука бессильно опустилась. Беатрис по- прежнему молчала. Возможно, у нее просто не было слов, способных выразить то, что она знала и чего боялась.

— Поэтому ты прячешься, мама? — безжалостно продолжала Араминта. — Боишься, что тебя начнут расспрашивать о случившемся?

Перед тем как заговорить, леди Беатрис откинулась на спину и разгладила одеяло. Араминта даже не сделала попытки помочь ей.

— Расспрашивать меня бесполезно. Я не могу сказать ничего определенного. — Она глядела в потолок. — Ну же, Минта, ты ведь и сама это знаешь.

Наконец Араминта придвинулась к кровати и накрыла ладонью ее руку.