кланов; если раньше Росцелин и Гийом изрыгали хулу друг на друга, то теперь совместная ненависть их сторонников обратилась против общего врага. Впрочем, это пока что мало беспокоило Абеляра — он был достаточно силен, чтобы обороняться и давать сдачи. Но когда, все более воодушевляясь своими успехами у слушателей, он вступил на новый этап, перейдя от философии к «науке всех наук» — богословию, положение круто изменилось: теперь ему пришлось иметь дело с противником неизмеримо более сильным, с всемогущей Церковью.

Как известно, христианская религия, будь то католицизм, православие или протестантизм, построена на догматах, не подлежащих критике. Еще во II веке один из отцов церкви, Тертуллиан, сформулировал знаменитый постулат: credo quia absurdum — «Верю, потому что нелепо», а современник Абеляра, Ансельм Кентерберийский, утверждал: «Верю, чтобы понимать». Но Абеляр, с его отточенно-логическим мышлением, не хотел верить нелепому, и выдвинул противоположное положение: «Понимаю, чтобы верить». Иначе говоря, он стремился осмыслить христианскую догматику, придать ей логическое обоснование, не отдавая себе отчета в том, к чему это могло привести.

Главным камнем преткновения, о который Абеляр сначала споткнулся, а затем и разбился, был центральный догмат христианской теологии — существо Троицы. Согласно этому догмату единый Бог, воплощающий самопознание и любовь, существует в трех неслиянных и нераздельных лицах — Отца, Сына и Святого Духа. Вот эту-то «неслиянность» и «нераздельность» Абеляр и рискнул логически объяснить. Он определил Троичного Бога как единое высшее совершенство в трех проявлениях: Божественная Сущность в своем могуществе есть Отец, в своей мудрости — Сын-Слово (Logos), в своей любовной благости — Дух Святой. Отношение этих трех ипостасей, согласно Абеляру, подобно трем лицам грамматики: одно и то же лицо одновременно является. 1-м, 2-м и 3-м, не меняясь в своем существе. Такое утверждение, слишком тонкое для теологов XII века, показалось им более чем подозрительным, и они усмотрели в нем прямую «ересь». Абеляра обвинили в том, что он якобы дерзнул «разделить неразделимое», отрицая могущество и мудрость Святого Духа, мудрость и благость Отца, благость и могущество Сына. К этому, главному обвинению было добавлено множество других, и все вместе рассматривалось как покушение на основы религии и Церкви.

Следует, правда, заметить, что святые отцы не сразу сокрушили своего оппонента: сначала они сделали ему предупреждение. Суассонский собор, хоть и осудил Абеляра, но в дальнейшем осуждение это не имело больших последствий и вскоре было забыто. Философ вновь смог рассуждать и преподавать, его успехи у аудитории росли от года к году, и он настолько уверился в прочности своего положения, что даже, рассчитывая взять реванш, первым бросил перчатку: он стимулировал созыв нового, Санского собора, на котором думал оправдаться и побить своих врагов. И только уже в самом Сансе он понял, что дело плохо, что против него собран весь синклит Церкви, что решение уже принято и пощады не будет. Понял настолько ясно, что потерял и свой задор, и душевные силы, в результате чего даже отказался от выступления и отбыл с собора, не дождавшись его конца. Интуиция его не обманула. Действительно, собор не только осудил, но и погубил Абеляра, сразив его насмерть…

Здесь остановимся и вернемся к автору книги, ибо впереди ждет один деликатный вопрос, на котором нельзя не остановиться.

Выше я отмечал глубокую религиозность Режин Перну. И вот, по мере того как повесть об Абеляре приближалась к концу, ее создательница должна была чувствовать себя все в более и более сложном положении. Как автор, влюбленный в своего героя, она хотела бы оправдать Абеляра, но как верная дочь католической церкви сделать этого не могла. Ей виделся только один выход: примирить героя с уничтожившей его Церковью. И она приложила максимум стараний, чтобы это сделать. Согласно ее видению, «мятежник» в конце концов «образумился», а Церковь пошла ему навстречу: в Клюнийском монастыре он нашел гостеприимное убежище от всех мирских треволнений, а аббат монастыря, Петр Достопочтенный, став его духовным врачевателем, обеспечил ему душевное выздоровление и умиротворение. Вряд ли можно согласиться с подобной трактовкой. В действительности Абеляр как тонкий мыслитель и талантливый педагог был полностью сломлен Церковью, осудившей, заточившей в монастырь и обрекшей «на вечное молчание» его, поразившего мир своим красноречием и отточенной логикой мысли. Уже на Санском соборе он почувствовал, что это конец, и не смог даже найти в себе силы, чтобы выступить с ответом на обвинения. А дальше… Дальше была медленная агония, закончившаяся неизлечимой болезнью и преждевременной смертью. И при этом Абеляр еще должен был благодарить судьбу, что жил в XII веке: родись он на три-четыре столетия позднее, гореть бы ему как «еретику» на том костре, который сжег Яна Гуса, Жанну д’Арк и Джордано Бруно…

На такой ноте не хотелось бы заканчивать разговор о прекрасной книге, написанной прекрасным автором. А потому вспомним еще раз о той великой Любви, которую сумела понять и изобразить Режин Перну, о любви, которой сама она была наделена и которая всегда оказывается сильнее ненависти и злобы.

А. П. Левандовский

«Ну наконец-то: вот он — Париж!» — подумал молодой школяр, на протяжении многих дней двигавшийся по почти прямой дороге, что соединяла Орлеан с Парижем и была своеобразным «наследством», доставшимся от древних римлян. А теперь в излучине Сены он увидел возвышавшиеся над берегом башни и колокольни. Слева осталась маленькая церквушка Нотр-Дам-де-Шан, оправдывавшая свое название тем, что стояла она в чистом поле; направо — аббатство Сент-Женевьев на вершине холма, на склонах которого уступами располагались виноградники. Он миновал приземистое здание, более походившее на крестьянскую постройку, чем на монастырь, тем более что поблизости виднелся пресс, на котором отжимали виноградный сок; окружавшие монастырь виноградники и мощные, крепкие его стены только увеличивали сходство этого старинного, вернее, очень древнего здания, именовавшегося в эпоху правления Юлиана Отступника Дворцом терм, с крестьянским строением. И вот уже наш школяр оказался вблизи Малого моста, слева от него находилась церковь Сен-Северен, справа — церковь Сен-Жюльен-ле Певр, а впереди, на западе, он различал очертания Сен-Жермен-де-Пре. Поднявшись на мост и лавируя между домами и лавками, нависающими над рекой, он продолжал повторять про себя: «Наконец-то, наконец-то я в Париже!»

Но почему Пьер Абеляр так жаждал увидеть Париж? Почему он считал прибытие в Париж самым главным, самым решающим моментом в своей жизни? Ведь о Париже того времени можно было сказать то, что сказал о нем поэт — современник Абеляра: «Париж в те дни был очень мал».

Париж, теснившийся в границах острова Сите и не выходивший за его пределы, тогда был весьма далек от того, чтобы быть и считаться столицей. Конечно, король появлялся иногда в Париже и проводил какое-то время во дворце, но все же чаще его можно было видеть в других резиденциях: в Орлеане, Этампе или Санлисе. Определяющей в желании увидеть Париж не могла быть в данном случае и «притягательность» большого города; кстати сказать, в ту пору, то есть около 1100 года от Рождества Христова, такой притягательной силы вообще не существовало. К тому же для двадцатилетнего юноши могло найтись множество иных причин отправиться в путь-дорогу.

Год 1100… Всего шесть месяцев прошло с того момента, как Готфрид Бульонский и его рыцари вновь завладели святым городом Иерусалимом, более четырех веков назад утраченным для христианского мира, казалось, навсегда; один за другим возвращались теперь из Крестового похода владетельные благородные сеньоры и простые воины, выполнившие свой обет, а навстречу им уже двигались другие, воодушевленные стремлением с оружием в руках поддержать горстку рыцарей, что остались за морем: зов Святой земли стал отныне столь же привычным, как и призыв отправиться в паломничество по святым местам. На дороге, по