Маврик страшился, что так будет всегда, но этого не случилось. И самые драчливые, самые злопамятные ребята разглядели Маврика, и прозвища 'трещотка', 'болтушка', а потом и 'Маврикий-врикий', оставаясь справедливыми, перестали звучать оскорбительно, а вскоре забылись, хотя Маврик по-прежнему болтал, трещал и врал. Но как 'врал'!.. Даже Митька Байкалов как-то сказал:
- Соври еще раз, пожалуйста, про что-нибудь.
И в слове 'соври' не чувствовалось обидного. 'Соврать' для Митьки Байкалова в данном случае означало - 'придумать', 'сочинить'.
Для Маврика ничего не стоило рассказать, как одна плохая телеграмма шла по проволоке и заблудилась, потому что было темно, а проволок на столбах было очень много, поэтому плохая телеграмма не дошла, куда она была послана, и сыщики не сумели поймать разбойника, который был не разбойник, а молодой капитан парохода, нарядившийся разбойником, чтобы спасти свою невесту Валерию, украденную кровожадным купцом Кощеевым.
Серьезный мальчик Коля Сперанский, живший напротив школы, и тот стал приглашать к себе Маврика, чтобы послушать его неистощимое 'вранье'. И сила этого 'вранья' оказывалась такой, что на тесном школьном дворе под моросящим дождиком оставалась чуть ли не половина класса, чтобы послушать, почему чижик не улетел в теплые края, или о волшебном карандаше, который оказался в руках у одного мальчика и мальчик не знал, что это волшебный карандаш и что все написанное и нарисованное этим карандашом 'случается взаправду'.
Тетка, две бабушки и особенно пермская бабушка Толлиниха, да и дед Матвей Романович порассказали достаточно сказок, былей-небылей, страшных и счастливых историй, чтобы развить воображение Маврика. И теперь он иногда пересказывал, видоизменяя слышанное, однако же способность выдумывать была столь очевидна, что и злая Манефа находила в Толлине 'сочинительный дар'. Да и как этот 'дар' было не обнаружить, когда появившийся на заборе чижик заставил Маврика рассказать очень интересную неправду.
- Я видел сам вчера у казенки, - рассказывал он, - как этот глупый чижик пил водку.
- Какую, где, ты что? - спросил Митька.
- У казенки, на Купеческой улице. Пьяный разбил бутылку, и все разлилось. А чижик очень хотел пить. И он думал, что это вода. Откуда же чижику знать? Правда, ребята? Водка же тоже белая, и он напился...
И когда все согласились с этим, можно было придумывать дальше. А дальше чижик валялся под забором, и его чуть не схватила кошка, но на нее накинулась собака Мальчик. Чижик протрезвился, хотя и не совсем. Ночевал он на березе и, проснувшись, стал звать своих. Но свои улетели...
- Все большие чижики улетели в теплые края, - рыдающим голосом тети Кати рассказывал Маврик. - И остался маленький чижик один. Один-одинешенек. Ни папы, ни мамы, ни дедушки с бабушкой - никого... Они все улетели... Все до одного, а дорогу в теплые края он не знал... А кошка караулила его... Она скалила зубы и кричала: 'Я тебя мяу-мяу до последнего перышка...' И вот она стала точить когти, потом зубы...
Маврику и самому до слез было жаль чижика, которому он придумал сначала легкомысленное опьянение, а затем 'неминучую смерть', но ему очень хотелось спасти чижика. И всем хотелось спасти эту маленькую птичку, которая жила теперь не выдуманно, а правдиво и для самого Маврика.
- И когда чижик насквозь прозяб до последней косточки, - рассказывал Маврик, еще не зная, что его спасет, и тянул время, - и когда кошка пробиралась к нему по веткам, вдруг...
За 'вдруг' что-то должно следовать. А что? Не фея же? Не чижиная же тетя Катя прилетит за ним... А почему бы и не прилететь чижиной тетке? Почему?
- И вдруг, - продолжает Маврик, - он слышит знакомый чижиный голос, и этот чижиный голос на чижином языке говорит ему: 'Чижик, мой милый чижик'. Чижик сразу же узнал свою тетку, бросился к ней под крыло и тут же согрелся...
- А кошка? - спрашивают ребята.
- А кошка струсила, - отвечает Маврик.
- Чижихи? - сомневается Коля Сперанский.
Митька Байкалов показывает Сперанскому кулак и подтверждает:
- Да знаешь ли ты, какие бывают старые чижихи... Львам глаза выклевывают, а не то что кошкам. Рассказывай, Маврикий, дальше.
А дальше совсем нетрудно рассказывать. Когда чижик отогрелся под крылом своей тетки, сразу захотел в теплые края. И они полетели над лесами, над лугами, над реками и всю дорогу разговаривали на чижином языке, как тепло в теплых краях и как им будет там хорошо.
Рассказ о чижонке заканчивался. Ребятам хотелось знать, что будет потом. И Маврику хотелось тоже знать. Но что будет потом - можно придумать дома.
Моросит дождь. Ребята расходятся по домам. Кто-то досказывает, как хорошо будет маленькому чижику в теплом краю, и кто-то сожалеет, что нельзя сделаться хотя бы на денек или на два чижом...
На улице - глубокая осень. Вспоминается недавняя диктовка. В ушах немазаной телегой скрипит голос Манефы: 'Осень!.. Знак восклицания. Осыпается весь наш бедный сад...'
Маврик идет мимо школы, где учится Иль. Дождавшись его, он идет вместе с ним, обнявшись.
Выросший в иной среде Ильюша Киршбаум - воспитанный в реальной и нередко суровой обстановке - никак не был склонен искать в тех же мышах заколдованных фей или умиляться рассказом о чижике. Наоборот, ему чуждо было всякое волшебство, и он не признавал ни духов, ни привидений. Не очень охотно Ильюша слушал сказки. А недавно с ним что-то произошло. Он тоже стал придумывать невероятное.
- Ты знаешь, Мавр, - с таинственной убежденностью начал Иль, - если поймать большую шипучую змею и посадить в стеклянную банку, а потом глядеть ей в глаза всем классом и заклинать ее часа три, то можно змее внушить что захочешь...
- А что? - спросил удивленный Маврик.
- Например, змее можно внушить, чтобы она вместе со своими шипучими змеенышами поселилась у Манефы под кроватью. И она поселится. А Манефа выселится.
Воображение живо рисует Маврику, как змея и ее змееныши шипят ночью под кроватью. И как это страшно. И как вскакивает и бегает по кровати обезумевшая Манефа. Как она потом прыгает на стол, потом вскарабкивается на шкаф и сидит там до утра. Это очень смешно. И Маврик громко хохочет. Хохочет, но не верит в такую возможность. Не верит потому, что это уже не прежний Маврик. В нем поселился критический Ильюша, требующий проверки, доказательств и не позволяющий одурачить себя.
Мальчики, не замечая, обогащали друг друга лучшими своими чертами. Разные - они становились чем-то похожими. Таков закон взаимовлияния закон дружбы. Хороший это закон.
Из Перми пришла телеграмма, и Екатерина Матвеевна сказала:
- Завтра, Мавруша, они приедут.
Маврик радовался предстоящей встрече с матерью. Радовался и опасался:
- А где я теперь, тетя Катя, буду жить?
Этот вопрос давно беспокоил Маврика, и было видно, что мальчик спросил не просто так и не между прочим. Он знал, что для папы и мамы прибран нижний этаж. Там теперь очень чисто. Стены оклеены 'веселенькими обоями из не очень дешевых', поставлена мебель. Столы, стулья, шкафы, большая кровать. Кровать Маврика оставалась наверху. Екатерина Матвеевна и сама не знала, где будет жить Маврик, и уклончиво ответила:
- И тут и там...
'Лучше бы тут, а не там', - сказал про себя Маврик и не стал больше спрашивать, понимая, что сын должен жить с матерью, но все же на всякий случай заметил:
- Лучше бы не стеснять маму... Она же будет болеть после маленького.
Екатерина Матвеевна покраснела, но сделала вид, что не расслышала этих слов. Улица, семьи, в которых бывал Маврик, простота нравов во многое посвятили Маврика. Его уже поздно было переубеждать. Да и незачем. Поняла это и мать Маврика при встрече с ним. Он робко подошел к ней, не спуская глаз с ее большого живота, и тихо, почти шепотом, сказал, целуя ее: