собрания из квартиры в Сотогранде, будто посеяла марихуану и теперь ждала, когда придет пора собирать урожай; наблюдала и во время разговора с Тео в яхтенном порту, и потом, долгие недели и месяцы, когда Тереса и Тео Альхарафе начали сближаться друг с другом. Иногда Тереса сердилась и тогда шла к Пати и говорила: а ну-ка, мерзавка, давай, выкладывай все. А Пати улыбалась — иначе, широко, будто уже не имела ни к чему отношения. Она посмеивалась, ха-ха, закуривала сигарету, выпивала рюмочку, выкладывала себе аккуратную дорожку или принималась болтать о чем угодно со своим всегдашним легкомыслием, которое — со временем, узнав ее получше, Тереса поняла это — никогда не было ни абсолютно легкомысленным, ни абсолютно искренним; или — изредка, ненадолго — становилась такой, какой была вначале: Лейтенантом О’Фаррелл, благородной, жестокой, язвительной, прежней и всегдашней подругой, за спиной у которой угадывалось нечто темное, подкрепляющее фасад. Потом наступил момент, когда Тереса задалась вопросом (это касалось Тео Альхарафе): до какой степени ее подруга предвидела, или угадала, или подготовила — принеся себя в жертву собственным планам, как человек, принимающий начертанное на картах таро, которые сам же и открыл, — многое из того, что впоследствии произошло между ними обоими, а в некотором смысле — между ними тремя.

Тереса часто виделась с Олегом Языковым. Ей был симпатичен этот русский, большой и спокойный, который смотрел на работу, на деньги, на жизнь и на смерть с бесстрастным славянским фатализмом, напоминавшим ей характер некоторых уроженцев северной Мексики. После очередной деловой встречи они оставались выпить кофе, или прогуляться, или шли ужинать в ресторан «Сантьяго» — русский любил хвосты лангустов в белом вине, — откуда открывался вид на море и на пляж, вдоль которого, по противоположному тротуару, прохаживались телохранители. Языков был немногословен, но, когда они оставались вдвоем и беседовали, Тереса слышала из его уст такие вещи, сказанные просто, между прочим, над которыми потом долго раздумывала. Он никогда не старался убедить, не жонглировал аргументами. Я никогда не спорю, однажды сказал он. Мне говорят: вот так и вот так, и я говорю; ладно, значит, так. Потом делаю то, что считаю нужным. У этого человека, вскоре поняла Тереса, была собственная точка зрения, свое четкое понимание мира и существ, его населяющих; эта точка зрения и это понимание не были продиктованы ни разумом, ни состраданием, да он и не претендовал на это. Только пользой.

Из нее он исходил в своем поведении и своей объективной жестокости. Есть животные, говорил он, которые живут на дне моря в своей раковине. Другие выходят из нее и рискуют своей беззащитной шкурой. Некоторые добираются до берега. Становятся на ноги. Начинают ходить. Вопрос в том, чтобы понять, насколько далеко ты сможешь дойти, пока не кончится время, которым ты располагаешь. Все остальное излишне. Не необходимо, Теса. В моей работе, как и в твоей, нужно держаться в простых рамках этих двух слов. Необходимо. Не необходимо. Понимаешь?.. И второе из этих слов включает жизнь всех остальных. А иногда исключает.

В общем-то, Языков оказался не таким уж закрытым человеком. Как и любой мужчина. Тереса давно усвоила, что собственное молчание вынуждает говорить других — нужно лишь точно угадать момент, когда замолчать. И таким образом понемногу она стала ближе узнавать русского гангстера. Один из дедушек Языкова, живший еще в царское время, был кадетом, и все тяжкие годы, последовавшие за большевистской революцией, семья хранила память о молодом офицере. Олег Языков, как и многие подобные ему люди, высоко ценил смелость (именно поэтому, признался он однажды, и проникся симпатией к Тересе); и как-то раз, вечером, за стаканом водки и беседой на террасе бара «Сальдуба» в Пуэрто-Банусе, она уловила в голосе русского сентиментальные, почти ностальгические нотки, когда он, как всегда, немногословно рассказал ей о деде — кадете, а впоследствии офицере Николаевского кавалерийского полка, который, успев зачать сына, погиб где-то в Монголии или в Сибири: его расстреляли в 1922 году вместе с бароном фон Унгерном. Сегодня день рождения царя Николая, вдруг сказал Языков (бутылка водки «Смирнофф» к тому времени успела опустеть на две трети), и оглянулся, как будто ожидая, что призрак молодого офицера Белой армии возникнет в конце набережной, среди «роллс-ройсов», «ягуаров» и больших яхт. Потом поднял свой стакан с водкой, задумчиво посмотрел сквозь него на свет и держал так, пока Тереса не чокнулась с ним. Оба выпили молча, глядя друг другу в глаза. И хотя Языков улыбнулся, подтрунивая над собой, она, не знавшая почти ничего о русском царе, а еще меньше о дедушках — кавалерийских офицерах, расстрелянных в Маньчжурии, — поняла, что, несмотря на эту усмешку, русский совершает некий серьезный, очень личный ритуал, быть допущенной к которому — особая привилегия, и что она удачно надумала с ним чокнуться, поскольку этот жест приблизил ее к сердцу опасного и нужного человека.

Языков снова наполнил стаканы. День рождения царя, повторил он. Да. И почти век назад, даже когда эта дата и это слово были запрещены в Союзе Советских Социалистических Республик — пролетарском раю, моя бабушка, и мои родители, а потом и я сам поднимали дома стакан водки. Да. В его память и в память офицера Языкова из Николаевского кавалерийского полка. Я до сих пор это делаю. Да. Как видишь. Где бы я ни был. Молча. Даже однажды сделал это, когда одиннадцать месяцев гнил в солдатах. Афганистан. Потом он разлил по стаканам остававшуюся в бутылке водку, а Тереса, глядя на него, думала, что у каждого человека есть своя, глубоко запрятанная история, и, если умеешь молчать и быть терпеливым, в конце концов узнаешь ее. И это хорошо и поучительно. А что особенно важно — полезно.

Итальянцы, сказал Языков. Тереса на следующий день обсудила это с Пати О’Фаррелл. Он говорит, что итальянцы просят устроить встречу. Им нужен надежный транспорт для их кокаина, и он считает, что мы с нашей инфраструктурой можем помочь им. Они очень довольны гашишем и хотят поднять ставки. Старые галисийские amos do fume дерут с них три шкуры, у них есть другие связи, а кроме того, полиция буквально сопит им в затылок. Так что итальянцы прощупали Олега, интересуясь, готовы ли мы заняться ими. Организовать для них серьезный южный маршрут, чтобы охватить все Средиземное море.

— И в чем же проблема?

— В том, что пути назад у нас не будет. Если мы возьмем на себя такие обязательства, их придется выполнять. Это требует новых вложений. Осложняет нам жизнь. Не говоря уж о риске.

Они сидели в хересском баре «Кармела», под старой аркой-тоннелем, лакомясь креветочными тортильями и попивая «Тио Пепе». Было субботнее утро, и ослепительное солнце заливало уже людную в этот час площадь Ареналь. Степенно прогуливались пожилые супруги, одетые, как для аперитива, молодые пары играли с детьми, группы людей сидели у таверн, вокруг темных винных бочонков, выставленных на улицу вместо столов. Тереса и Пати ходили смотреть объявленные к продаже винные погреба семейства Фернандес де Сото: обширное здание со стенами, выкрашенными белой краской и красной охрой, просторные внутренние дворы с арками и зарешеченными окнами, огромные прохладные помещения, доверху заполненные бочками из черного дуба, на которых мелом были написаны названия различных вин. Это было обанкротившееся предприятие, принадлежащее одному из тех семейств, что Пати называла «вечными». Ныне семью разорили мотовство, чистокровные картезианские лошади и поколение, которое, займись оно каким угодно делом, непременно погубило бы его, — два сына, гуляки и кутилы: время от времени их имена и снимки появлялись в светских журналах, причем один даже попал в раздел происшествий за развращение малолетних. Пати знала обоих с детства. Вложить деньги именно сюда посоветовал Тео Альхарафе. Мы сохраним земли с известковой почвой со стороны Санлукара, сказал он, и ту часть здания в Хересе, которая хорошо сохранилась, а другую половину землевладения застроим жилыми домами. Чем больше солидных дел будет у нас в руках, тем лучше. Нам нужна респектабельность, так что эти погреба как нельзя более кстати: известное имя, традиции. Эти его слова весьма развеселили Пати. Имя и традиции моей семьи, сказала она, отнюдь не сделали меня респектабельной. Но сама идея ей понравилась. Так что обе поехали в Херес, причем Тереса ради такого случая оделась, как сеньора: серый костюм, черные туфли на каблуке, волосы расчесаны на прямой пробор и стянуты на затылке, в ушах простые серебряные кольца. Драгоценностей, посоветовала ей Пати, чем меньше, тем лучше, и только хорошие. А бижутерии — никакой, даже самой роскошной. Деньги нужно тратить только на серьги и часы. В отдельных случаях какой-нибудь не слишком броский браслет или эта «неделька», которую ты иногда носишь. На шее — золотая цепочка, тоненькая. Лучше цепочка или шнурок, чем бусы, но если уж ты их надеваешь, они должны быть дорогими: кораллы, янтарь, жемчуг… Настоящие, разумеется. Это как предметы искусства в доме. Лучше хорошая литография или прекрасная старинная гравюра, чем плохая картина. И когда они с Пати в сопровождении услужливого, элегантного администратора ходили по зданию погребов, эти высокие потолки, стилизованные колонны, полумрак и тишина напомнили Тересе мексиканские