— Послушайте, — он развел в стороны ладони с растопыренными пальцами, как будто этот жест должен был служить гарантией правдивости его слов, — я живу этим. Я не мог терять времени. В конце концов, для чего-то существуют государственные адвокаты. Кроме того, повторяю, невозможно было знать заранее…

— Понимаю. А потом, позже, она не призвала вас к ответу?

Он погрузился в созерцание своего стакана на стеклянном столике. Похоже, мой вопрос пробудил в нем малоприятные воспоминания. В конце концов вместо ответа он просто пожал плечами и воззрился на меня.

— Но ведь впоследствии, — настаивал я, — вы снова стали работать на нее.

Он опять сунул руки в карманы пиджака и тут же вынул их. Потом отхлебнул из стакана и вновь проделал те же самые действия.

— Ну, в общем, да, — наконец согласился он. — Это было давно и совсем недолго. Потом я отказался продолжать. Я чист.

У меня была другая информация, однако я не стал говорить ему об этом. Выйдя из тюрьмы, Мексиканка жестко взялась за него — так мне рассказывали. Выжала, как лимон, и выбросила, когда он перестал быть ей полезным. Именно так говорил Пепе Кабрера, главный комиссар полиции Торремолиноса. Мендоса взяла этого сукина сына за горло и трясла до тех пор, пока не вытрясла все кишки вместе с их содержимым. Глядя на Эдди Альвареса, вполне можно было представить себе эту картину. Скажи ему, что ты от меня, посоветовал Кабрера, когда мы обедали в яхтенном порту Бенальмадены. Этот недоносок многим мне обязан и не посмеет отказаться. Например, дело о контейнере из Лондона — напомни ему об этом, и он будет ходить перед тобой на задних лапках. А уж что ты сумеешь вытащить из него — твоя забота.

— Значит, она не затаила на вас обиды, — подвел итог я.

Его взгляд стал профессионально осторожным.

— Почему вы так говорите? — спросил он.

— Пунта-Кастор.

По-видимому, он старался прикинуть, до какой степени мне известно о случившемся там. И я не стал его разочаровывать.

— Я имею в виду ловушку, которую им там устроили.

Похоже, это слово подействовало на него наподобие слабительного.

— Ну что вы такое говорите… — Он заскрипел своим плетеным стулом. — Что вы знаете о ловушках?.. Это уж чересчур, знаете ли.

— Для того я и приехал, чтобы вы мне рассказали.

— Сейчас уже, в общем-то, все равно. — Он снова схватился за стакан. — Насчет того, что произошло в Пунта-Кастор… Тереса знала: я не имел никакого отношения к тому, что замышляли Каньябота и тот сержант-жандарм. Потом она занялась выяснением всех подробностей, и когда дело дошло до меня… ну, в общем, я доказал, что был совершенно ни при чем. И я жив — это доказательство того, что мне удалось ее убедить.

Он задумался, позвякивая льдинками в стакане. Потом отпил глоток.

— Несмотря ни на то, что случилось с теми деньгами, вложенными в картины, ни на Пунта-Кастор, ни на все остальное, — настойчиво и словно бы несколько удивленно повторил он, — я до сих пор жив.

Он сделал еще глоток. Потом еще. Похоже, воспоминания вызывали у него жажду.

— На самом деле, — сказал он, — никто никогда не старался погубить именно Сантьяго Фистерру. Никто. Каньяботе и тем, на кого он работал, просто нужна была приманка — тот, кто отвлек бы на себя внимание, пока настоящий товар выгружается в другом месте. Такие вещи проделывались постоянно; в тот раз выбор пал на него, как мог пасть на кого угодно другого. Ему просто не повезло. Он был не из тех, кто болтает, когда его сцапают. А кроме того, нездешний, работал сам на себя, ни друзей, ни сочувствующих… Но главное — у того жандарма был на него зуб. Так что они решили подставить его.

— И ее.

Он снова поскрипел стулом, устремив взгляд на лестницу террасы, как будто там вот-вот могла появиться Тереса Мендоса. Помолчал. Отхлебнул. Потом поправил очки и произнес:

— К сожалению. — Вновь помолчал. Отпил еще глоток. — К сожалению, никто не мог вообразить, что Мексиканка станет тем, чем стала. Но я настаиваю: я не имел ко всему этому никакого отношения. Доказательство… черт побери. Я уже сказал.

— Что вы до сих пор живы.

— Да. — Он взглянул на меня с вызовом. — Это доказывает мою порядочность.

— А что потом сталось с ними?.. С Каньяботой и сержантом Веласко.

Вызов длился три секунды. Альварес отступил. Ведь тебе это известно не хуже, чем мне, говорил его недоверчивый взгляд. Это же известно любому, кто читает газеты. И если ты думаешь, что я нанялся просвещать тебя на этот счет, ты крупно ошибаешься.

— Мне об этом ничего не известно.

Он сделал движение рукой, словно застегивая рот на молнию, и на его лице появилось недоброе, удовлетворенное выражение — выражение человека, которому удалось удержаться на ногах дольше, чем другим, кого он знал. Я заказал еще кофе для себя и коричневый напиток для него. От города и порта доносились приглушенные расстоянием звуки. Ниже террасы шумно карабкался в гору, вверх по Скале, автомобиль, за рулем которого мне удалось разглядеть светловолосую женщину, а рядом с ней — мужчину в морском кителе.

— Как бы то ни было, — продолжал, помолчав, Эдди Альварес, — все это произошло позже, когда ситуация изменилась и ей представился случай свести счеты… И, знаете, я уверен, что, выйдя из Эль- Пуэрто-де-Санта-Мария, она думала только о том, чтобы исчезнуть из мира. Думаю, она никогда не была честолюбива и не предавалась мечтам… Могу пари держать, что она даже не была мстительна. Она просто жила себе, и все. Но бывает, что судьба, подставив человеку много подножек, в конце концов как бы раскаивается в содеянном и вознаграждает его по-королевски.

За соседний столик уселась группа гибралтарцев.

Эдди Альварес знал их и пошел поздороваться. Я смог понаблюдать за ним издали: как он льстиво улыбается, слушает с преувеличенным вниманием, как держится.

Да, точно — изо всех сил старается выжить, подумал я.

Один из тех сукиных сынов, которые готовы ползать на брюхе, лишь бы выжить: так мне описал его другой Эдди, по фамилии Кампельо, тоже гибралтарец, мой старый друг и редактор местной еженедельной газеты «Вокс». Да у этого приятеля кишка тонка даже для того, чтобы предать, сказал Кампельо, когда я спросил его об адвокате и Тересе Мендоса. Засаду на Пунта-Кастор организовали Каньябота и жандарм. Альварес же ограничился тем, что прибрал к рукам денежки галисийца. Но этой женщине было плевать на деньги. Доказательство — потом она разыскала этого типа и заставила работать на себя.

— И обратите внимание, — сказал Эдди Альварес, вернувшись к нашему столику. — Я бы сказал, что Мексиканка и по сей день не стала мстительной. Для нее это было… не знаю. Пожалуй, своего рода вопросом практическим, понимаете?.. В ее мире дела не оставляют недоделанными.

И тут он поведал мне кое-что любопытное.

— Когда ее посадили в Эль-Пуэрто, — сказал он, — я поехал в тот дом, что был у нее с галисийцем в Пальмонесе, чтобы ликвидировать все и запереть его. И знаете что? Она ведь вышла в море, как обычно, не зная, что этот раз окажется последним. Однако все у нее было разложено по ящичкам, все на своем месте. Даже вещи в шкафах лежали так аккуратно, как будто она собиралась проводить инвентаризацию… По- моему, в Тересе Мендоса, — говоря это, Эдди Альварес кивал готовой, как будто шкафы и ящики объясняли все, — гораздо больше, чем безжалостный расчет, честолюбие или мстительность, всегда было развито чувство симметрии.

Она закончила подметать деревянные мостки, налила себе стакан текилы пополам с апельсиновым соком и, присев на краешек досок, закурила сигарету, зарыв босые ноги в теплый песок. Солнце еще стояло низко, и его косые лучи исчеркали пляж тенями — от каждой ямки, от каждого следа, словно лунный пейзаж. Между домиком и берегом все было чисто, приведено в порядок и ожидало купальщиков, которые обычно появлялись позже: под каждым зонтом по два топчана, аккуратно установленных Тересой строго