Взгляни лучше на портреты… — он взял Дунаева под руку и подвел к стене. Дунаев увидел восемь портретов, причем на всех изображен один и тот же молодой человек, но в разных одеяниях.
— Кто это? — спросил парторг.
— Это Квентин Фарецкий. Он умер, — ответил Джерри.
— Он что, приходился родственником хозяйке? — спросил Дунаев.
— Да… в некотором роде. Здесь все отчасти родственники. Сам знаешь, аристократические семьи сплетены в один огромный вензель.
К ним подошел человек мощного сложения, на котором фрак топорщился, как брезент на пушке. На руках он держал живого лисенка. Казалось, он не скажет ни слова, но он любезно улыбнулся и произнес:
— Андрэ, вам известно, что мы все питаемся слухами. Жизнь склоняется к слухам. Жизнь сосет их, как осы цветочную пыльцу. Я слышал, ваш друг путешествует по особенному маршруту. Это нас всех так заинтриговало…
— Да, Глеб, мой друг Вальдо фон Дунаев решил предпринять путешествие, которое я бы назвал номиналистическим. Он вздумал пройти вдоль реки, которая дала ему родовое имя. Это, конечно же, река Дунай, сшивающая собой страны Средней и Восточной Европы. Река Дунай… — Джерри сделал многозначительное лицо, — Донау. Названа в честь бога Адониса, умирающего и возрождающегося, как большинство богов. Слово «Адонаи» означает Господин или Бог у иудеев. Эта река зарождается в недрах Германии, затем проходит сквозь Австрию, Словакию, Венгрию, Сербию, Болгарию, Румынию и, наконец, впадает в Черное море на территории СССР, в местечке Вилково, где живут русские старообрядцы, хранители древнего благочестия. Там домики все на сваях, там все в лодках, и селение это называют «дунайской Венецией». Такова эта река. Она, впрочем, и всем хорошо известна. Может быть, вы скажете, она скушна, но оцените браваду моего друга, который решился на это путешествие не когда-либо, а сейчас, в дни и месяцы, когда все насквозь проткнуто войной. Впрочем, разрешите вам представить моего героя — Вальдо фон Дунаев. А это, Вальдемар, наш общий родственник и друг Глеб фон Ветер.
— Ветер, вода… Реки, тучи. Похолодание. Внезапное потепление. Атмосферный фронт. — Радужневицкий пригубил шампанское. — Мы все — представители погоды. Я вот представляю здесь радугу, этот спектральный анализ света в парах земли и неба.
— Смена дня и ночи — единственный источник подлинной радости. Других источников нет. Остальное лишь игра. — Глеб фон Ветер осклабился. Странно сияла его американская улыбка на тяжелом и длинном славянском лице. Такое лицо казалось неспособным к таким вот улыбкам.
— Господа, прошу всех в следующую залу, — сказала княгиня, быстро проходя с парой других гостей. — Там нас ждут…
— Те, кого ждем мы, — подхватил Глеб. Лисенок на его руках зевнул, показав свой детский язычок.
В соседней зале, действительно, устрицы громоздились в огромных серебряных ладьях среди льда и лимонов. Ладьи перемежались серебряными ведрами, где, тоже во льду, зеленели винные бутылки.
Сухое белое вино пришло на смену шампанскому.
— Твое вино, Вальдо, — подмигнул ему Радужневицкий. — Вино с берегов Дуная. Пей допьяна. Раствори его в себе.
Дунаев всосал в себя живую устрицу. И почувствовал ее морскую силу. Запил вином. Он оказался сидящим между двух дам. По правую руку сидела дама непонятного возраста, но, кажется, старая, которая вскоре стала известна ему как Валентина. От нее шел странный запах паленого шелка, вишневых косточек…
Слева сидела белокурая девочка лет пятнадцати. Ее лицо было бледным, а рот ярким и припухшим. Она представилась: Терри-Окки Винтербер.
Так, между затхлым ароматом Валентины и свежим благоуханием Терри-Окки и сидел Дунаев. Кто-то поднялся во главе стола с бокалом в руке.
— Позвольте произнести несколько слов во славу и оправдание живоглотства, — произнес поднявшийся. — Мы поедаем устриц, которые маленькие, их для нас похитили из прохладных глубин. Есть ли у нас на такое дело право?
Оратор обвел присутствующих взглядом очень темных глаз. И продолжил:
— В наших жилах течет кровь старинных разбойников. Эту аристократическую кровь мы называем голубой. Синим цветом на поверхности тел выделяют вены. Красным обозначают артерии. Артериальная кровь, светлая и неиспользованная, как кровь молодой любовницы, о которой английский поэт сказал: «… the Lightfull and solty blood of her beauty». Столь же свежа и светоносна кровь народа. Наша же синяя кровь — кровь венозная. Кровь, которой предстоит пройти очищение Сердцем. Сердце! Сердце Курчавого! Сердце командира эскадрона моравских гусар — полковника Отто фон Гурвинека! Что ты можешь, Большое Сердце, без помощи агентов глубины — святых устриц? Они родились там, в недрах легкости. За устриц! За Гурвинека!
— За устриц! За Гурвинека! — раздались голоса.
Над столом поплыл звон сдвигаемых бокалов. Дунаев чокнулся с соседками по столу и выпил залпом. Опьянение приблизилось. Он поднял глаза и увидел огромный портрет на зеленой стене. Портрет был так огромен, что Дунаев просто не мог заметить его, когда еще оставался чуть более трезвым. Толстая золотая рама, столь пышная, что казалась жерлом вулкана, разверзалась вокруг полотна, где изображен был мертвый гусарский полковник, лежащий во льду. Лицо гусара чуть светилось сквозь лед, неожиданно детское, мальчишеское, в круглых очках. Над высоким бледным лбом курчавился гусарский чубчик, как у Дениса Давыдова.
— Вы узнали господина, который произносил речь? — наклонилась к уху Дунаева Валентина. — Это Зео Ванденстайн.
