заклеена пластырем. Белые спортивные туфли с черными шнурками. Они дошли до самой «дуги» и остановились, глядя прямо перед собой ищущими, словно бы чего-то ожидающими взглядами. Они явно не видели Дунаева. Но хотели увидеть, словно им обещали, что здесь они обнаружат какой-то подарок. Но «дуга» действовала, и они не в силах были приблизиться «Дунаеву, не могли увидеть его. Зато он видел их слишком хорошо, словно они несли с собой особый ясный свет, их самих и освещающий; высвечивающий до последней морщинки на куртках, до ворса на шнурках, до серо-золотых пятен на радужной оболочке их глаз. И таким ужасом веяло от них на Дунаева, таким глубоким чистым ужасом, какой не смогли бы внушить ему никакие мертвецы, никакие вурдалаки. Дунаев видел, что в этих подростках не содержится ни зла, ни тлена, ни злорадства, но тем не менее они отражались в его душе в виде двух резервуаров абсолютного ужаса, иномирного и несказанного, настолько чистого и беспримесного, что даже переживать его было легко. В силу своей чистоты и завершенности этот ужас не мог вступить в более глубокое соотношение с душой Дунаева. Ужас просто „показывал себя“ этой душе. Словно над кастрюлей простого супа повис огромный бриллиант, отбрасывающий в суп свои холодные блики. Блики, отсветы, рефлексы, предназначенные, возможно, для того, чтобы скользить по щеке умопомрачительной красавицы или по ее обнаженному плечу, но не для того же, чтобы высвечивать беззащитные кусочки распаренной свеклы в недрах скромного супца!
За несколько секунд все эти мысли и чувства пронеслись в дунаевской душе. Мальчик и девочка повернулись и пошли обратно по светящейся дорожке, все теми же развязно-четкими, напряженно- привольными походками. Дунаев бесшумно вздохнул и прислонился к неровной стене, на которой проступал Страшный суд.
А из глубины церкви к нему уже шли новые фигуры. Появилась женщина, веснушчатая, хрупкого сложения, со взбитыми волосами. Ярко блестели сквозь тонкие стекла очков ее свежие, заинтересованные глаза. В руках она сжимала какие-то журналы, какие-то цветные проспекты. Она быстро прошла туда и обратно по дорожке и исчезла. За ней появилась семья — мужчина лет тридцати в ярко-красной рубашке, в высоких рыбачьих сапогах, доходящих до самого паха, в маленькой кепочке, усыпанной изображениями клубниченок. Он вел за руку бутуза, еще неумело ковыляющего, краснощекого, с встрепанными темными пухоподобными волосами на темени. С другой стороны бутуза поддерживала молодая высокая женщина в облегающем платье, с жемчужной нитью на шее, с бледным аристократическим лицом, покрытым созвездиями родинок. За ними шел широкоплечий лысый старик, смеющийся какой-то шутке, под руку с девушкой, явно дочерью. Потом молодой человек в темном костюме, в белой рубашке, задумчивый, серьезный, со слегка влажным лицом, как будто он пришел сюда из бани. Потом группа детей лет десяти — трое мальчиков и одна девочка, все в ярких комбинезонах со светящимися карманами.
Ужас усилился. Каждая новая фигура вносила свою лепту в его рост, в его алмазное нагнетание. Каждое из этих лиц — веселых, добрых, мечтательных, любопытных — добавляло щепотку в белую сумму дунаевского ужаса. Они несли с собой ужас и свет. Они несли с собой также новые запахи, оттесняющие запах древнего камня и распада. Эти новые запахи были запахами чистоты, чем-то они напоминали ароматы духов, но к ним неизменно примешивалось что-то, прежде неведомое. Нечто химическое. Входя, умножаясь в числе, эти «посетители» изменяли и само пространство. Все ярче и ровнее лился свет сверху. И вот уже это был не полуразрушенный купол, а стеклянный потолок, матовый, создающий идеально взвешенное, равномерное освещение. Стены всюду (за исключением того места, где стоял Дунаев) выровнялись, сделались белоснежными. Теперь вокруг была уже не церковь, а нечто вроде выставочного помещения. Вдоль стен обозначились белые подиумы, а на них «экспонаты»: этнографическая утварь, видимо спизженная из украинских деревень — прялки, коромысла, расписные кадушки, рушники, скамейки с вырезанными на них сердцами, наряды карпатских девушек, сплошь унизанные старинными монетами, расшитые сапожки, казацкие «люльки» на серебряных цепочках. Гроб с Малышом как-то затерялся среди этих народных изделий, стал одним из «экспонатов». Он, кстати, тоже оказался сочно расписан петушками и жар-птицами. Чем-то все это напомнило парторгу Музей Дона. Но там царил глубокий покой, здесь же все было залито ужасом.
«Зрители» делали вид, что рассматривают выставленные экспонаты. Но Дунаев видел, что все они то и дело поглядывают в угол, где стоял он. Выражение застенчивого и чистосердечного ожидания чего-то очень хорошего, какого-то большого подарка, объединяло их всех. Их, словно магнитом, тянуло в сторону Дунаева — они приближались и скапливались на линии «дуги». В углу, где стоял Дунаев, куском уцелела реальность полуразрушенной церкви. Здесь все так же пахла сыростью и могилой осыпающаяся стена с остатками Страшного суда, трава пробивалась между вытоптанных плит. Но за «дугой» плиты обрывались — начинался свежий белый пол. А «зрителей» становилось все больше. Росла сумма ужаса, исходящего от них. Тесной толпой стояли они на «дуге», сильнее становился невинный нажим их предвкушающих взглядов. Дунаев чувствовал, как слабеет от ужаса. Ему казалось, «дуга» вот-вот лопнет, и тогда… Сознание не длилось дальше этого «тогда». Иногда он устрашающе щелкал «бичом бесов», но «зрители» не реагировали — из-за «дуги» к ним не доходили ни звуки, ни образы, ни даже тени быстрых движений. Один раз, взмахнув «бичом», он пролепетал:
— Покажи Мне их истинные облики.
Ничего не изменилось. Те облики, которые он видел, и были их «истинными обликами».
Он не мог найти ни в одном из этих лиц какой-либо чревоточины, отблеска порока или следов циничного хохотка. Но присутствовало нечто общее, некий «общий знаменатель»: нечто, что Дунаев силился определить — и подходящее слово вертелось на языке, пока он наконец не сообразил: человечность. Их взгляды, их повадки были пропитаны
Он понял, кто это такие. Это были ЛЮДИ. Те самые ЛЮДИ, о несуществовании которых твердили ему лесные голоса. Те самые ЛЮДИ, о которых Малыш сказал, что они
Почему же такой ужас тогда? Откуда этот ужас? А толпа их возрастала. Дунаев попробовал прочесть какую-нибудь молитву, но не мог вспомнить ни однОй. Впрочем, ЛЮДИ явно не боялись молитв (у одной женщины на шее даже ярко блестел золотой крестик). В отчаянии парторг пробормотал пересохшими губами привычное матерное ругательство:
— Эх, ебаный в рот…
Неожиданно ЛЮДИ как-то побледнели, попятились. В их лицах надежда на «подарок» как бы на секунду померкла и показалось какое-то недоумение. Они даже стали переглядываться друг с другом, словно спрашивая: что происходит? Они не слышали слов Дунаева, но нечто словно бы ударило поним.
— Ага, — сказал сам себе парторг. — Мата вы боитесь, вот чего! Нашего, русского. В горькой Юдоли выпестованного.
И он повторил громко и отчетливо:
— ЕБАНЫЙ В РОТ.
Толпа снова подалась назад. Дунаев взбодрился.
— ПИЗДА, — громко, почти по слогам, произнес он. ЛЮДИ отшатнулись еще немного.
— ХУЙ.
Тот же эффект.
— ГОВНО! — крикнул Дунаев. Но — никакого эффекта. Поэкспериментировав с произнесением различных бранных (то есть боевых) слов, парторг выяснил что действуют только три слова и бесчисленные производные от этих трех слов: существительные «хуй» и «пизда» и связующий их глагол «ебать».
«Вот они — священные три слова! — удовлетворенно подумал Дунаев, — Три карты, как говорится!»
Он вспомнил Сталинградскую битву и видение колоссальных Гигантов Любви, слияние которых и образовало Великую Мать с Мечом, которая и была не столько МАТЬ, сколько МАТ.
«Вот оно, где скрывается Великое Сокровище! — подумал он восхищенно, — И ведь лучшего тайника не найти! Мат всегда на слуху!»
Неожиданно он обратил внимание на «молитвенник», который держал руках. Оказалось, это не молитвенник, а старый школьный учебник в руках, явно долго провалявшийся в воде — он разбух, принял
