лифтом, нажал на кнопку со стрелкой «вверх» (на пульте было лишь две кнопки со стрелками «вверх» и «вниз»). Платформа дернулась и стала тяжело подниматься под рокот подъемного механизма. Медленно уплывали вниз провожатые и аэродром с заснеженными рядами самолетов и вертолетов (как будто кто-то разметил часть поля крестиками, а другую часть — звездочками). Постепенно ландшафт разворачивался во все стороны, и вскоре весь атолл Иксби лежал внизу. И океан, схваченный льдом, и материк на юге, с черно-белыми лесами, похожими на седые собольи меха. А на Севере раскинулось необозримое полярное царство — снега и льды до самого горизонта. А над всем этим переливалось вдали северное сияние. Полюс! Платформа остановилась на высоте, прямо напротив Скважины Сундучного замка. Скважина была размером с дверь.
Сверху спускалась одна из «ветвей» Дуба — железобетонная конструкция, с которой — над самой Скважиной — свисал «желудь». Это была кабина (действительно по форме похожая на желудь), где раньше, видимо, находилась охрана. Теперь стекла кабинки были разбиты, внутрь свободно залетал снег. Дунаев разглядел заснеженный автомат, валяющийся на полу кабинки, опрокинутый железный стул, белую каску с буквами ХВ, наполненную снегом. Стол с телефонами — все разбиты. На единственном уцелевшем телефоне сквозь тонкий снег мутно и тревожно вспыхивала красная лампочка. Дунаев присунул руку сквозь разбитое стекло и поднял телефонную трубку.
— Дунаев на линии, — строго произнес он.
В ответ только космический шорох и, кажется, какая-то испанская песенка. Дунаев положил трубку.
Парторг еще постоял, глядя на просторы бескрайней белизны. Потом, чтобы подбодрить себя и быть, что называется, «в форме», достал из кармана очередную ампулу Безымянного Лекарства. Опрокинул в рот ее содержимое.
Затем вошел в Скважину. Как ключ.
Медведь — это квадрат. Мир медведя красный.
Этот мир имеет форму круга. В его сердцевине зреет интрига по прозвищу ВОЛЧЬЯ ЯГОДА. Яд этой Ягоды должен выплеснуться на свежеобструганные доски через несколько миллиардов световых лет. Мир Волка синий.
Лиса — это треугольник желтого цвета. Грани треугольника связаны друг с другом правилами игры, которую называют СЫВОРОТНАЯ ИГРА. Суть игры состоит в постоянном возвращении. В центре этого мира скрывается вход в
Мир в форме спирали, пульсирующий, белого цвета. Этот мир целиком состоит из музыки, причем очень хорошей. Все хищное или то, что в совокупности называют ЮДОЛЬНАЯ ОТРЫЖКА, осталось в предыдущих мирах. Мир этот кажется снаружи маленьким, но широко разворачивается внутрь себя. В его центре скрывается
Селезень — это радужный Овал, пересеченный двумя золотыми линиями. В центре овала — вход в
Утка — это точка. Она вспыхивает всеми цветами Северного Сияния, а также теми цветами, которых нет больше нигде. Здесь есть Тишина. В самом центре Точки игольный прокол, там вход в
Цвет белка — белый. Цвет желтка — не имеет цвета. Плотность — невероятная. Энергетическая ценность — чудовищная. Звук: голос, поющий песню: «Я не веду обидам счет». На скорлупе обозначена буква, которая разрастается и занимает все обозреваемое пространство. Это буква
…проходя сквозь «ИКС-миры», которые располагались один в другом, Дунаев воспринимал их как нечто абстрактное, неземное. При этом они казались чудовищно мощными, заряженными, и вибрировали от сил. Собственно, это и были разновидности силы, отлитые в простые формы.
Дунаеву понравились ИКС-миры. Он любил простое. Оно разверзалось: бодрое, емкое. Как все американское. Словно эти здоровые абстракции улыбались белоснежными американскими улыбками.
Но, к своему стыду, одновременно он наблюдал и другие образы — глупо-сказочные, из фольклора и заебавших детских картинок. Медведь в синих штанах садился огромной жопой на муравейник; волк, одетый как девочка, поливал цветы. Лиса, вся обоссанная, убегала от самосвала. Старый заяц делал себе инъекцию морфия и потом, прежде чем уснуть, ел холодные щи на холодной кухне. Яйцо, согретое Курочкой-Рябой, носилось по избе как сумасшедшее, и об него бился лбом сумасшедший старик.
ПОЖИЛЫЕ ИЛЛЮСТРАЦИИ В ЧЕРНОМ ХОЛОДЦЕ! Как рваные переводные картинки, упавшие в студень, они казались жалкими и навязчивыми. И вообще хуй знает откуда возникали.
Парторг хоть и находился в глубочайшем галлюцинозе, все же припомнил партийную дискуссию о воспитании детей, которая шла довольно живо все тридцатые годы. В частности, бурно обсуждался вопрос о народных сказках. Дунаев тогда входил в одну комиссию, которой поручили заниматься этим вопросом. Он поддержал тогда тех людей, которое говорили, что не надо морочить детям головы старыми сказками о животных и волшебстве. Думалось, в этих сказках скопилось столько вековой грязи. Новым людям нужны новые сказки — о Революции, о Науке…
Сейчас, блуждая среди видений, Дунаев понимал, что он был тогда прав. Но кто же знал тогда, что придут фашисты? Пришлось вынуть старые сказки из-под земли, чтобы пропитаться их старой мощью. Наверное, это ударило по светлому лицу будущего, однако другого выхода не нашлось.
Он прошел насквозь все Слои и вошел в последний по счету самый внутренний и тайный из «миров Сундука» —
Он проник во внутреннее, полое пространство Иглы.
Здесь он увидел картину, напоминающую портреты Репина или Серова, где они писали странников, каторжан, ходоков и других подобных персонажей. В сером металлическом свете полулежал в гладком стальном туннеле человек с исхудалым лицом беглого каторжника. На лице прочитывалась печать бесконечной усталости, глаза закрыты. На губах — пена, как после эпилептического приступа. Человек медленно приоткрыл глаза. Они показались вначале бессмысленными, но потом в их глубине стало брезжить смутное понимание.
Дунаев понял, что смотрит на самого себя.
В ту же секунду все затряслось, завибрировало. Раздался грохот. Тело Дунаева сплющило и вжало в самый дальний конец Иглы — в Заострение. Перед парторгом предстала в воздухе голова Бессмертного, окруженная плотным ореолом сухих электрических разрядов. Глаза Учителя были вытаращены, рот широко открыт, как у Медузы Горгоны.
— ТЫ ПРОНИК В МОЕ БЕССМЕРТИЕ! — пролился крик, почти неразличимый в грохоте.
— ВИДЕТЬ СКВОЗЬ! — крикнул в ответ Дунаев и стал видеть сквозь сталь Иглы.
Он видел, как начинает стремительно удаляться от земли, уходя в небо.
Полярные ландшафты внизу исчезли за облаками, облака завернулись большими волокнистыми спиралями, все это отодвинулось, синева небес сменилась мраком, в котором блуждали ярко освещенные Солнцем планеты, похожие на разноцветные шары на невидимой Елке. Они вышли в открытый космос.
Дикое давление (такое, что казалось, еще секунда — и выскочат все зубы) постепенно сходило на нет. На смену ему пришла невесомость — Дунаев, как растоптанная кувалда, повис внутри игольного пространства.
Игла шла сквозь космос словно бы по тесному каналу. Казалось, темный космос проглотил Иглу, и теперь она продвигается по его пищеводу. Дунаеву вспомнились детские истории про людей, проглотивших иглу — игла якобы много лет путешествует по телу человека, пока не достигает сердца, и тогда человек умирает.
«Игла должна разломиться!» — вспомнил Дунаев. Он уже не видел себя со стороны — он вернулся в свое тело и теперь обследовал иглу изнутри. Присмотревшись внимательнее, он разглядел, что в стальных стенках Игольного туннеля проступают какие-то отражения: горящий перелесок, истоптанный снег, разбитый портрет Менделеева, валяющийся рядом с абажурным каркасом у подножия пылающего чахлого дерева.
Он узнал эту местность — растерзанная ничейная земля, где-то в Подмосковье, в 1941 году. Он понял, что Игла — та самая, которую он когда-то разломил своими слабыми хлебными зубами Колобка. Как только он осознал это, Игла разломилась, и Дунаева вытряхнуло в открытый космос.
