Жанна!

В происходящем надо разобраться. Звоню покорной Дусе.

Потоки музыки и всплески голосов струились в поднятую трубку.

— Ты прекрати свою агитбригаду в бильярдных казино и мне ответь, что сталось с Никой?!

— Ой, Яна! Это ты опять! Ты что, в Москве? Откуда же мне знать, что в вашей жизни происходит? Кругляк Дениска ездил на разборки — звони туда!

— Дениска Круглик телефоном всегда шифруется — богатый!

— Ну что ты мне звонишь? Звоните маме! Мне психика моя предельно дорога.

— Как Жорж?

— Купили иномарку, ездит.

— Нога срастается?

— Нет, отчуждается нога. Но это и не важно, тот хирург был молод. Теперь мы к новым технологиям прибегнем.

Да без проблем, когда к такому отношенью к жизни зелёная капуста есть!

К маме — так к маме, а на футбол — так на футбол, как сказано в рекламе полонённым.

— Алё, Кругляк? Ты помнишь текст рекламы в голодуху: «Турецкий чай мы пьём за дружбу и любовь при дружеских беседах?»

— Помню! Я ж сам его и сочинял! Какое было время! Миллионы, почти что ежедневно. То было времечко…

— Ты сам-то его пил?

— В народе говорили — он отравлен. Мне Шереметьевские дядьки заказали. А ты что, следствие ведёшь?

Сплошная паранойя у богатых. Вот про народ вдруг вспомнил. Обоснованье прибылей с отравы. Гражданственный ты наш.

— Следствия жизни проводят знатоки, а я, как пони отпущенья, за вами наблюдая, не могу понять, как мне избыть благую преданность собаки и сбросить вас с души. Кобыле легче.

— А вспомни свою давнюю привычку: душь из духов, на глазки — шляпку, и с поволокой взгляд… Всё будет ровно!

— Спасибо, поддержал, я вспомнила духи из той же серии, что и напиток: Духи для мумий, помнишь?

— «Испахан»

— Вот-вот, из той же серии фрагментов голодной жизни девяностых.

— Теперь под маркой «Ив Роша». 

— Поднялись капиталы и не пахнут.

— Ты в чём нас упрекаешь, зависть? Купить тебе духи?

— В низкопородном буржуинстве.

— А, «продали страну!»   Ну, это, Яна, байка нищах! Народная молва.

— Народа нет, Кругляк, ты выйди и взгляни из мерседеса на улицу!

— Да ладно, не грузи, чего хотела?

— Николь.

— А что Николь? Народа нет, есть населенье граждан. Она гражданка, но другой страны. Забрал её с двумя детьми Ромео. Там жёны наши ценятся. Она сменила физика на лирика. Вот, Яна, девочки умней тебя. Зачем ей доктор МГУ, когда профессор университета в Риме не засекречен и стремится к миру.

— Переезжает часто?

— Пацифист.

Я, видно, вдоволь зрелостью живу, а нужно спрашивать у взрослых. Чтоб было прошлое, и если не в значеньях отписанных смоковниц манускриптов, то в голосе живых. Позвоним маме.

— Позвольте вас спросить, Галина Львовна, как это сделалось?

— А это как-то так, само сложилось. Сходите к экстрасенсам, в церковь — и вам откроется. Вот Даниил. Ведь разве он не ангел? И Ника — ангел, как их не любить. Их не любить нельзя. Они такие дети. А он-то на поверку оказался жмот. Супруг ее, тот, бывший, не хочу даже и вспоминать о нем! Хотел их выписать, после отъезда, из квартиры, я не дала! На Бережковской набережной, знаете, это ведь будет ценность. Земля в Москве повсюду дорожает, а это центр. Такой ценой впоследствии предстанет. А им образованье заграничное не повредит. Супруг об этом позаботится, тот, новый. Теперь это так важно. Всё цена! А вы как, дорогая Жанна? Наверно, дочь у вас красивая случилась? Я этим сильно беспокоилась — как Ника сходит замуж — а вашу сразу заберут, как вас забрали. У нас много кровей, такие крови! И дети наши бурные растут. Им поберечься надо, здесь повсюду перегрузки. А вам на Рождество я позвоню. Вы не звоните сами. Мы с Никой люди верующие и всегда такими были…

Порадоваться можно — есть контакт с людьми добропорядочными до чудовищных суждений.

Настало состоянье ТИХА. Без обязательств сопричастности по духу. Покой без созидания души. Вот он. Уровень древнего моря. Опущен клинок эволюции. Стихает стон усталых динозавров.

Застеленный ковром июльских ситцев окрестный лес мелькал в окне, темнея. Я поднялась височной долей вправо и закатила слезу обратно в глаз. Нежнейшее сопрано тихо пело, и марево струилось вдоль дорог. В тряском приёмнике, на стыках подорожных, давно заплатанный асфальт то вбрасывал волну благого пенья, то, с треском зашуршав, сбоил на голосах. Лохматенький автобус ехал в Берендеи. И вёз «лохов»,  таких, как я. Совков породы девяностых. Переключился стык на кочке, вкатилась сводка новостей в салон. Народ подпрыгнул на ухабе, сразу замер. Свою дремоту превозмочь не мог шофер. Струились шторы. По рюшечкам от складок занавески, по розочкам, воткнутым в зеркала, переводным картинкам, ртам со жвачкой, гуляло солнце. Новый день и я. Призывно пробуждая от дремоты, задребезжала перебивка новостей, и на ухабе вновь лилось сопрано. При остановках слышалось сильней. Водитель подбирал окрестных дачников с обочин и подвозил до ближних деревень. Простые радости. Плоше подъехать, чем хорошо идти. Так было всем уютно, засыпали. Шофер привычно поубавил звук и придавил педаль в изгиб на склоне. Автобус покатился сам с горы. И баритоном юношеским в новостях проговорили бодрую тревогу — взрыв с возгоранием в Москве, в высотном корпусе за кольцевой дорогой. «Из госпиталя, специально для программы «Новостей»   наш журналист Сухариков».  Обычно. Никто не приподнял виска. Слеза инертная из века прокатилась, и отмахнулась мысль: «Может, не он?»

Тропинка походила на размокший хлебный мякиш. От сырости отяжелевшая листва усиливала морось в огородах. Струился дождь. А я всё шла и шла… В июль всегда дождливо в Берендеях. Давно здесь не было меня. У переезда хохотала Алка. На красный плащ и босоножки с зонта стекали струйки от дождя. В садах пыхуче млели флоксы. Шары цветущих георгин своею красотой уже затмили розы. Холодным летом осень не слышна, но чается. Пунцовые, вишнёвые шары пушистых шапок цветущих флоксов, пышных георгин, ромашек, примостившихся к забору, велели замирать дыханью. Взор приковывали астры, краями розовых и желтых игольчатых ковров, оспаривая в травах маргаритки. Маттиола солировала нотой аромата и предвещала ночь, укрывшись скромно у подножных трав. Остроконечными мечами вонзались гладиолусы в ограды. Покуда не цвели. Пережидали время. Земля, — в избыточном обремененьи урожаем — дремала в парнике тепла. Сгущались сумерки. Смех алкин удалялся. На переезде, давно ушедшие на запад поезда, освободили путь под одуванчик. Высокий куст полыни стучал метёлками по тумбе симофора. Удачно встретившись, на переезде стояли два авто. Крутая иномарка в венчике иконы на лобовом стекле, и «москвичок»   с пучком чертополоха за дужкою руля. Беседовали в ветровые стёкла два кризиса одной эпохи. Какие — не видать, о чём — понятно. Шланг и насос из одного совка. Куда ни кинь, повсюду — клин.

Дедушка Крот через осколки полисада Матвеевне жалился протяжно:

— На двадцать третье февраля в честь праздника я получил подарок. От птицефабрики. Два куска колбасы, два десятка яиц, баночку майонеза, и две коробки яиц перепелиных. Сходил за молоком. Оно как