отстаивала Клеопатра, когда бы не Цезарион!

Бываю в обществе.

Последнее «Прощание с Матёрой».  Генка привёл нас всех в театр и приказал не есть орешки, а знойный адвокат Петлюра явно чего-то затаил под полу пиджака и был предельно сдержан.

Я больше в жизни не встречала такой театр, каким был тот, на Пресне. Всего лишь четвертушка сотни посадочных местец и сцена, величиною в три обеденных стола. И мировая слава. И три года на существованье. Я видела: шалели иностранцы, чтоб за валюту купить себе места. Их пропускали нестяжательно, бесплатно, на приставные стулья из директорского кабинета. Это была цена сенсации востребованной миром жажды советского театра, обмененная позже на «Норд-ост». 

— Ты присмотрись. Здесь кое-что от утреннего спора есть. Актеры почти не ходят во время постановки. Всё действие сидят и празднуют. В последний раз собрались всей деревней перед переселеньем и говорят едят и пьют. — Генка умел едва заметно прихвастнуть, изображая подогрев вниманья.

Они так это делали мастеровито, что тайная вечеря и пир у Пушкина словно наслаивались и переплетались, но не были похожи на разгульное застолье, и не могли быть временем принятия решенья за столом, а лишь напоминали тишину неспешных посиделок на завалинке. И ясен пир в чуму. В преддверии тревожного распада устоев естества, когда электростанция зальёт деревню, вся молодежь шумела и смеялась, а старики прощались и молились. Стихию ждали. Всё. Весь обозначенный сюжет. Вся фабула. Часа три сидя. Без танцевальных номеров и акробатики. Вниманье зала три часа висело сжатое в кулак, как приглашенное на тризну. Как пригвождённое на волоске! По эту сторону стола — в гляделках зал, по ту — актёры. Но, вместо снеди, напротив каждого, прибором, стоит макет его усадьбы. Хошь ешь его, а хошь — гляди. Но все одно — пойдёт в растрату! Сьешь сам себя — вот искушенье. Гнездовье жизни на закланье предстоящему потоку и полное бессилие к сопротивленью. Та же монкуртизация сознанья, но у другого автора. Та же проблема, но географически, в Сибири. Хотя, хронологически, во времени одном. Все времена всегда одни. Назначим самоеденье в колоннах. Пир в нашу гавань. Сделай так, чтоб у соседа тоже пало. Тогда как легче — всем чума! Не так и страшно, коль не в одиночку. Живое с мёртвым, день назначен! Это случился, малопонятный мне, набатный колокол в сознанье спокойно поживающей страны. А всех, кто зрители, — с приятным аппетитом. Мне эти дебри диссидентства, по меньшей мере, были чужды — я не вкушала малиновый трезвон гостинных, напольных, с маятником, которые тогда считались шиком в моде. Вся моя жизнь тогда кипела иной динамикой, и даже счастьем. Как вдруг, в финал, свет погасили, и юркий луч фонарика скользнул по хрупким огородам. Большие керзачи из яловичной кожи ступили, словно крокодилы, на выбеленный лен стола. Пошли по скатерти, фонариком мелькали, переговаривались и искали дверь. Искали выход. «Где здесь выход? Задвижка где?»   Возник преследующий гул неуправляемого водопада — фонарик встал пучком в упор на три доски вверху и осветился спис Владимирской иконы. Три запертых доски скрижали. Дверь из иконы — выход в синь. А по столу — вода, а по миру — поток цивилизаций. Столетие, которое грядёт. О таковом читал лишь Петельчук в «Посеве».  О гороскопах грядущей эры Водолея в те времена никто из нас не знал. Как прозревали эти дебри жрецы искусства? Был соц-арт. Вот и подижь ты, проглоти её с хвоста, эту истину надмирную, коли выдала сути с головою. Древнего моря предвечного сути в сугробах.

Наутро весна пригнала в май зелёным половодьем. Забили, откуда ни возьмись, фонтаны, по Красной площади шагал парад, и, майские жуки, не слышные в столице, под ноги стукались шлепками на асфальт и требовали прекратить движенье — потрогать ветку, посмотреть на небо, погреть лучами щёку, подышать.

Теперь меня не трогали пытливые задиры, простыла спесь, проветрилась тоска. Всё стало просто, неожиданно, но ясно. Животик рос. Кирасы отвергались. Перешивать их невозможно — они не роба, не хитон. Перековать сподручней плоти, чем кольчуги. Петельку вызвал Высший Мэтр, и приказал ему:

— Петлюра, поставишь «Слово о полку».  Пускай она сыграет Ярославну.

Решенье соломоново. С сочувствием смотрели парни, но не сочли предательством. Девчонки ликовали. Всё затмевал парад. Но оживление царило, выбивалось — ушла в тираж, теперь не конкурентка. Девчонки веселились от души. Соперницы, однако…

Возможно, всё было не так, возможно, всё было иначе, наверное, из деликатности мой статус пощадили, но не забылось кое-кем, что я ищу.

— Я прочитал твой творческий дневник — Великий скудно интонировал, но взгляд не источал пронзительность и деспотию. Взгляд прятал. — Ты ищешь тему Гауптмана?

Конечно, не настолько простофиля, чтобы поведать дневнику, сдающемуся на проверку, свои блаженные причуды, скорее это Мэтрово познанье, как водится — источник подключенья к браткам по разуму через привычный стук в калитку. Нет смысла удивляться и париться вопросами «откуда—почему?»,  лучше расслабиться и выслушать — дешевле выйдет. Страх хочется по сути просмотреть уменье мэтра избежать соблазна дознанием где этот материал берут в запретной зоне народившиеся дети.

— Поиски истины на ткани этого материала могли задеть природу только женщины в твоём иностатичном положеньи. — Величина и это знает:- Дело не в ятях. Я знаю, что в другие времена ты бы такого и читать не стала — попросту и не заметила. И в руки б не пришло. Совпали планы действия твоей бездетной роли и органического перевоплощенья в вечность. Материнства. Совпали. Наложились, и это наложение дало конфликт. Наверное, я просмотрел. Ты слишком далеко ушла в крестовые походы. Хочу тебя предупредить: не обольщайся желаньем это ставить. А чтоб избыть желание постигнуть — прочти Бажова. Да, не удивляйся, там, в «Малахитовой шкатулке»,  всё это есть.

Он был немногословен, но не ядовит, и что-то мне шептало, что он доволен букинистической находкой — книга ходила в общежитье по рукам и до сих пор её не отобрали.

Ликуя, по фойе кружилась Ника:

— Как побеседовалось с Мэтром?

— Скажу тебе и по-просту, и откровенно: в военных пьесах я больше не играю; в милитаризме не участвую, в крестовые походы не хожу! Перехожу на женственные роли и составляю конкуренцию тебе.

— Скажите, как меняются подтексты!

— Сказанием у кафедралов. Теперь я тоже стану инженю и буду дефилировать в полупрозрачных драпировках, хитонах и туниках. На котурны с тобою рядом поднимусь и буду прядать волосами. А ты, я думаю, сыграешь Жанну, вместо меня, в Дубне, за парашют.

— Да ничего подобного, ты, как всегда, не в курсе: акценты поменялись. Как видно, на твои тщедушненькие латы дублёров не нашлось. На этой постановке поставят точку, наверно, навсегда. Но в Дубне-атомной сыграю я! Учёные оценят лисьи страсти.

— Николь, ты знаешь, что выделяло в светском обществе Вольтера?

— Лисья улыбка и лучистый взгляд?

— Величина большого пальца.

— И что? — Николь маленько помешалась от неожиданного экскурса в побасеннные сферы на дактилоскопической основе.

— Он полагал, что сметливость ума и склонность к острословью определяются величиной большого пальца. Когда посмотришь в зал учёных, сообразуйся по рукам.

Николь шарахнулась в библиотеку. Пока она будет искать в энциклопедиях Версаля величину большого пальца у юмора Вольтера, прощусь с моим костюмом.

Австра Августовна, поплин фасонный, усталая, в напёрсточках, складировала позабытый инвентарь. Петелька, вездесущий, ей помогал. От сцены к бутафорским сновал потомок полабских пращуров — обидчик мой в период шквальных репетиций. Прогоны минули. Премьера состоялась. Судьба единственного нашему показу удалась. Теперь смешно смотреть на притаившийся в углу двуствольный вертикал. Кругляк таскал разбросанные по полу плащи и латы. Что-то трещало и рвалось, местами разбивалось. Никто не сетовал. Спектакль закончился, да здравствует спектакль!

— Ну, что, Петлюра, в новом сезоне нам предстоит партнёрствовать?

— Партнёрство неизбежное, как роды: — Он продолжает задевать, не насыщается. Обижен. Это понятно. Ради единственного выпуска не репетируют полгода. Мне выход раритетный достаточен по главной роли, а им, идущим на хвосте — засада памяти забвеньем.

— Так, может быть, помиримся? Заблаговременно, до читок?

— Что там читать, что там читать? Ты в восьмом классе еще вчера училась — там это по программе