– Ты-ы-ы-ы-ы?! Не думал, Иуда! Но, зачем? Почему? – Иисус не мог прийти в себя, справиться со своим смятением, ибо был взволнован, возбуждён, обижен.
Он, действительно, не мог понять, почему именно Иуда предал его. Иисус даже никогда как-то не задумывался над тем, что его кто-то и когда-то вообще может обмануть. В их компании все были честны и откровенны по отношению друг к другу. Но более всего огорчило Иисуса, что этим человеком оказался Иуда. Ведь именно с ним он делил кусок хлеба в первые дни своего проповедничества, спас от смерти, когда тот валялся и умирал в придорожной канаве, днями и ночами сидел возле постели и выхаживал раненого, когда несчастный уроженец Кериота метался в страшном бреду, съедаемый тяжёлым недугом. Иисус всегда считал, что хорошо разбирается в людях, и тем больнее ему было признаться сейчас в своей ошибке. Он стоял, не шелохнувшись перед радостным своим учеником.
– Да, я!!! – глумливо, чуть ломаясь, прошипел Иуда, чувствуя прилив неожиданного вдохновения, – мне всегда были отвратительны все твои поступки. Мне опротивела наша бедность, убогость, нищета, хотя жить мы могли бы совершенно по-другому. Ты, Иисус, глупец!!! Ты не оправдал моих чаяний и надежд. Ведь власть была так близка. Мы могли до неё дотянуться и потрогать руками. Ты спокойно смог бы стать этнархом, настоящим народным правителем, царём от людей и над людьми! А в реальности будешь гнить в могиле, или тебя повесят, а может, распнут. Это твой справедливый и вполне закономерный конец! Я очень рад! Ты много болтал, но ничего не делал, хотя люди сами были готовы сделать тебя своим повелителем и вручить бразды правления. А ты-ы? Где твоё обещанное людям царство? Где? Завтра тебя казнят и что? После смерти ты обретёшь своё счастье? Но люди хотят пить и есть вдоволь, жить сладко и спать мягко сейчас, здесь, на земле, а не там, в призрачном, придуманном тобой мире, который никто никогда не видел и из которого никто никогда не возвращался! Твои надежды несбыточны!!! А я умирать вместе с тобой и твоими бредовыми идеями не желаю! Я ещё молод! Мне не известно, что там после жизни: рай, обещанный тобой, или забвение и пустота? Это я тебя выдал! Я! Я! Я! Это я показал место нашего ночлега, и мой поцелуй был знаком для стражи. И прокуратору я всегда и всё о тебе, о каждом твоём шаге, сообщал. И первосвященнику я предложил свои услуги. Мне хотелось, чтобы ты бросился в драку, когда за тобой пришли храмовники, призвал бы весь народ на восстание: паломников, земляков, последователей своих. Я думал, ты станешь вождём, царём. Но за тобой ничего нет, Иисус! Ты есть химера, а посему ты обречён умереть в безвестности и одиночестве. Твои ближайшие ученики разбежались кто куда. От тебя отказался даже Кифа. Я слышал это своими собственными ушами. О тебе через пару недель или месяц даже никто не вспомнить: ни родные, ни ученики, которых по существу-то и не было. Правда, остаётся Мария! Но и она тебя вскоре забудет, ибо молода, красива и слишком юна, чтобы вечно хранить тебе верность. К тому же я люблю Марию и женюсь на ней, дабы она нашла своё утешение в моих объятиях, – мой тайный соглядатай замолчал, чтобы немного перевести дух и собраться с новыми мыслями, но сделать этого не успел.
– Ты всё сказал, Иуда? – спросил Иисус своего бывшего любимого ученика, внимательно выслушав длинную его тираду.
– А ты хочешь мне возразить или вновь поучить жизни. Или ещё пообещать, например, что-нибудь вечное и прекрасное? – язвительно ответил Иуда.
– Нет! Просто желаю, чтобы меня скорее отвели в темницу. Зачем время терять на бесполезную и пустую болтовню. Я ещё должен приготовиться к смерти. Жизнь нас рассудит, Иуда! – спокойно проговорил Иисус.
– Простишь ли ты меня или? – закатив глаза и сделав смиренное лицо, дурашливым голосом вопросил Иуда, понимая неуместность этого разговора, но не в силах удержаться от него, ибо был вне себя от ярости. Слишком уж разозлился он на Иисуса. Иуде очень хотелось, чтобы его учитель кричал на него, ругался, топал ногами, проклинал, а лучше плакал бы от бессилия и страха, но Иисус ничего этого не делал. Не увидел Иуда своего бывшего наставника ни подавленным, ни обозлённым, ни гневным и ни плачущим, но зато услышал, как тот тихо и спокойно сказал: «Я прощаю тебя, но вот простят ли люди?»
Стражники увели осуждённого проповедника в крепость Антония. Иуда остался один. Он ещё недолго стоял в комнате, дрожа от возбуждения и воспоминаний о своем последнем разговоре с Иисусом. Неожиданно фитиль масляной лампы фыркнул, сильно затрещал, разбрызгивая во все стороны маленькие капли огня, и погас. Наступила полная темнота, из которой бывший ученик так и не смог выбраться, найти выход, пока не наступило утро, и не взошло солнце. И всё это время, пока он ожидал рассвета, в его голове почему-то навязчиво звучали слова: «...но вот простят ли тебя люди?»
Глава четвёртая
НОЧЬ ОТКРОВЕНИЙ
Во дворце царили тишина и спокойствие. Все спали. Было около полуночи, когда мне доложили, что задержанного проповедника по просьбе первосвященника препроводили в крепость Антония. Я вызвал дежурившего во дворце легионера и приказал ему привести пленника.
Меня одолевало острое желание понять, почему этого оборванца, ещё вчера всеми любимого и обожаемого, встречаемого и почитаемого словно кесаря, сегодня те же самые восторженные поклонники покинули и бросили, предоставив ему возможность самому решать свою судьбу и защищать себя в суде Синедриона. Было удивительно, но никто не вступился за проповедника, даже ученики, бывшие с ним, оставили своего учителя в полном одиночестве. И вполне вероятно, что уже завтра толпа будет готова растоптать, разорвать и распять несчастного Галилеянина на кресте, предав унижению и позору.
Я должен был понять для себя, что же побуждает людей вначале до самозабвения кого-то любить, а после без колебания его предать и возненавидеть его до умопомрачения. Мне хотелось разобраться, где же проходит граница между долгом и совестью, что есть истина, существует ли она вообще, или у каждого своя? Действительно ли ложь, наветы и кривда правят миром? Как отличить честь от самовлюблённости, возведённой в ранг гордыни, в чём разница между лицемерием и порядочностью, и что страшнее для человека – алчность, замешанная на тщеславии, или жадность, порождённая завистью? Можно ли считать убийцу героем, если он совершил своё преступление за правое дело, и стоит ли оправдывать предательство пустыми разговорами о долге, а самопожертвование ради любви предавать осмеянию? Почему смелость и отвага сегодня не в почёте, а наглость и подлость ждут уважение? Можно ли, выдавая ханжество за добродетель, прислужничество за уважение, а скупость и скаредность маскируя заботами о людях, говорить, что грядёт время справедливости и милосердия? Как отличить истинные чаяния порядочных людей о благе всех и вся от пустой суеты и лукавого словоблудия случайного человека, взвалившего на себя непомерное бремя пророка?
Мне очень хотелось лично побеседовать с тем, о ком так много говорила на улице толпа, и с которым я, благодаря донесениям тайных моих соглядатаев был заочно хорошо знаком.
«Приговорит ли завтра этот уличный сброд его, провозгласившего себя защитником бедняков и нищих, на смерть?» – вот, что было интереснее всего, и о чём думал я в ту ночь, ожидая пленника. Сомнений же в намерениях первосвященника у меня никогда не было, ибо прекрасно понимал, что главный жрец иерусалимского Храма заготовил для проповедника только один вариант приговора – смерть.
С первых дней после прибытия в Палестину эта страна стала удивлять меня одной своей весьма специфической особенностью. Я не увидел в ней и не встретил ни одного пиита, скульптора, архитектора, художника, философа, риторика, коих во множестве было в Риме, Греции или Египте, где мне довелось побывать. В Иудее же всякий раз, когда здесь появлялся человек, хотя бы немного выделявшийся из общей массы людей своими мыслями и словами, не говоря уже о действиях, он тут же становился объектом нападок и ярой ненависти местных священников. Не терпели главные жрецы иерусалимского Храма даже малейшего покушения на принятые ими в далёкие времена законы. Всеми своими силами, правдами и неправдами старались они притащить отступника в Синедрион и, по возможности, осудить на смертную казнь, дабы это послужило жестоким примером в назидание другим, кто захотел бы в будущем нарушить старинный обет. Нередко случалось и так, что после совершения казни осуждённого, вдруг люди, а иногда и сами же священники вдруг признавали праведность слов убитого и начинали почитать его за пророка. Конечно, это был хитрый шаг жрецов, чтобы непоколебимой оставить веру свою. Сначала казнив, а уже
