отполированные цепы, сочно и звонко падали удары, снопы шелестели осыпающимся зерном, душным сиреневым дымком тянулась пыль. Рядом громко, деловито стучала красная веялка, на разостланный брезент сыпалась янтарная пшеница, вокруг хлопотали четверо осыпанных половой колонистов.

Охнарь повалился в свежую солому.

— Пошевеливайся, вы… сивые! — прикрикнул он насмешливо и весело.

— А ты оближись.

— Было б отчего, — презрительно оттопырил Охнарь губу. Он с показным наслаждением откинулся на спину.

В короткой лиловой тени от скирды, похожей на желтую хату, застыли куры, коротко и сухо дыша розовым зобом. Растомленно поникли красноватые листья на кусте бересклета. Сентябрьский день стоял по-летнему знойный, небо подымалось синее, точно одетое в чистую наволочку, но уже трава за током пожухла, редко тыркали кузнечики, и ребята ели черный созревший терн. Перед глазами Охнаря ровно колыхалась широкая, темно-оливковая от загара спина Юсуфа с крупными лопатками. На сильно развитых плечах блестел горячий пот, но мускулы под гладкой кожей двигались легко, гибко и свободно.

Охнаря внезапно потянуло работать. Обрадовавшись, что нашел способ, как стряхнуть лень и сосущую скуку, он весело вскочил, схватил лежавший цеп.

— Твоя чего, друг? — спросил Юсуф.

— Блох у тебя гонять, — ответил Охнарь, сочно ударяя по снопу. Эх, и хорошо размяться! Оказывается, руки чешутся по хорошей трудовой зарядке, тело само просит движения.

Татарин широко осклабился, показав яркие крупные зубы.

— Не можна тебе молотит, — сказал он, все улыбаясь и качая головой. — Кладись под скирда, отдыхай.

Он легко, как травинку, выдернул цеп из рук Охнаря. Ребята остановили работу, перемигнулись,

— Это отчего же? — обозлился Ленька.

— Снятая с работы. Забыла?

— А тебе какое дело? — огрызнулся Ленька. — Ты что, мильтон? Пионер? Тоже мне, рябчик! Отскочь, хан, на выстрел, не то в башке дырку сделаю.

Юсуф внезапно покраснел, руки его задрожали.

— Вона! — крикнул он гортанно. — Я дам: «хан»!

Ленька отпрянул в сторону.

— Ишак бритый!

Юсуф сделал вид, будто собирается за ним погнаться. Охнарь проворно отбежал к опушке, стал искать камень.

Воздух вздрогнул и заколебался от ребячьего хохота.

— Труженичек!

— Штаны не потеряй! — гоготали ему вслед. Кто- то свистнул.

Не оглядываясь, Охнарь вошел в сосновый лес. Ему была противна собственная трусость, но он чувствовал, что, если бы и подрался с Юсуфом, симпатии ребят все равно не склонились бы на его сторону. Это было непонятно и обидно. Он легко мог переносить неприязнь администрации, грубость и зуботычины милиционеров, но такая явная отчужденность недавних товарищей его больно резанула. За что? Чем он перед ними провинился?

— Ой!

Под ноги Охнарь не глядел и в кровь сбил палец о камень. Он со злостью запрыгал на одной ноге. Может, все-таки вернуться и запустить этим «сухарем» в Юсуфа? А до чего, между прочим, проклятый камень на картошку похож. И вдруг Охнарь покраснел так, что невольно оглянулся: не видел ли кто? Он вспомнил обед на прошлой неделе. На второе колонистам сварили молодую картошку со своего огорода. Она лежала на тарелках, розовая, крупная, и пахуче дымилась, обильно сдобренная сметаной. Вдобавок к ней подали по куску говядины. Дружно работали вилки, челюсти. Все ели и хвалили. Охнарь с полным ртом тоже смеялся и затянул на своем конце с ребятами:

Владек, сидевший по правую руку от Охнаря, насмешливо бросил ему:

— Вкусно?

— Знатно!

— Оно и видно: ловко справляешься. А рука не болит ложкой махать?

За столом засмеялись.

Сперва Охнарь не понял. Потом вспомнил, как отказывался окучивать эту самую картошку, копать ее, как вообще часто ленился. Уши его вспыхнули. Вгорячах он хотел ударить Владека, и… кулак его нерешительно разжался. Большой палец Владековой руки был завязан грязным обзелененным бинтом с проступившим пятном засохшей крови. Заремба разрезал палец стеклом, когда выбирал из земли вырытую картошку.

Охнарь тут же за столом мысленно хмыкнул: «А, плевать!» Но аппетит уже пропал.

Да, Владек тогда, а Юсуф сейчас имели право смеяться над ним, лодырем и чистоплюем, и колонисты их охотно поддерживали. Все они заработали свою картошку, хлеб, одежду, отдых, а он даже не имеет право на труд. Чужой — вот в чем дело. Для ребят он чужой со всеми своими интересами.

Медленно вышел Охнарь из сосняка. Странно, все у него получалось как по плану: вот он уйдет из колонии, по дороге сбежит на «волю»… Чего ж ему не радостно?

На лекарственной плантации шел сбор прикорневых листьев отцветающей наперстянки. Всюду виднелись красные косынки девушек, обнаженные загорелые спины ребят, блестели на солнце серпы, слышались веселые голоса, чей-то заливистый, тоненький смех. Издали, от реки, с бахчи, доносилась песня.

Охнарь с особенной силой почувствовал себя одиноким, забытым. Бывает так: долго живешь в комнате и не замечаешь ее удобств. И вот, когда надо уезжать, вдруг по-особенному взглянешь на эти голые стены, на морщинки обоев, на темные пятна от снятых фотографий; вспомнишь, сколько дорогого, милого и радостного связано с этой комнатой, — и она станет до боли близка. Так случилось и с Охнарем. Только теперь, накануне отъезда, он почувствовал, как много хорошего было в колонии: здоровая трудовая жизнь, работа с ребятами в стенгазете, турник, кружки самодеятельности, купанье в бочаге, игры на лесных полянах в часы досуга. Охнарь и сам не подозревал, как он во все это втянулся.

Он внезапно остановился, внутренне к чему-то прислушиваясь. Затем, почти бегом, повернул обратно в колонию. Что-то новое, радостно-тревожное захватывало дух. Воспитателя он нашел возле клуни: с полей возили последний хлеб. Тарас Михайлович стоял под гарбой, принимал желтые снопы ржи на вилы и легко, как веники, перебрасывал их полуобнаженному колонисту у скирды. Капельки пота стекали по его красному загорелому лицу на рыжую бородку, глаза блестели устало, но удовлетворенно.

В первый раз за все пребывание в колонии Охнарь вдруг ощутил перед ним какую-то особенную робость. Одно мгновение он даже подумал, не обратиться ли к посредничеству ребят? Но тряхнул кудрявыми вихрами и решительно ступил к воспитателю.

— Слышь ты! — проговорил Охнарь, непроизвольно для себя ловя кончик его ремня и начиная крутить.

— Да? — обернулся Тарас Михайлович и сразу при виде Охнаря приветливое выражение сбежало с его лица, оно закаменело, стало холодным.

— Я о деле к те… к вам. Сказать что-то хочу. — Ленька заторопился и, как всегда в таких случаях, заговорил горячо и бессвязно, опасаясь, чтобы ему не помешали.

— Ну? — перебил воспитатель ледяным тоном и выдернул у него из руки кончик своего ремня.

— Я теперь без волынки, — не замечая его холодности, ловил Охнарь свои мысли, стремясь не сбиться. — Понимаешь: ну, убегу из реформатора, а то и по дороге в город. Верно? А дальше? Опять вокзал,