удалось разогнать разъяренных монголов, топтавших и пинавших ногами бедного поэта. Его подняли с земли, обмякшего как тряпка, окровавленного, с пробитой головой. Четверо бегом потащили его в юрту Шидуна.

Когда же рассеялась свалка, на месте круга предстала страшная картина. На площади валялись разбросанные так и сяк руки и ноги борцов, позвоночники их были переломаны, а головы размозжены. Кровь, мозги, земля — все это перемешалось в отвратительную тошнотворную кашу.

Торели не считали живым. Побежали искать врача, но никто не шел. Аваг беспомощно окидывал взглядом всех, кто стоял вокруг. Из толпы вышел черный монах, тот самый, что во время соревнований советовал Торели уйти с ристалища. Он подошел к умирающему, осенил его крестом и опустился на колени, чтобы его выслушать. С трудом нащупал пульс.

— Он жив, — ободрил монах Авага.

Аваг тоже стал на колени, но не для того, чтобы слушать больного, а чтобы взмолиться перед монахом.

— Ради всего святого, ради креста, который у вас на груди, спасите его.

— Я не врач, а всего лишь монах. Я посол папы римского при дворе великого хана. Но мы умеем врачевать не только душевные, но и телесные раны.

— Спасите его, и я отдам вам все, что у меня есть.

— Мне ничего не надо. Все в воле господа и его спасение тоже.

— Стану твоим слугой, твоим рабом…

— Посол святого папы Джованни Пиано Карпинэ давно отказался от своих слуг, а также от своего имущества, и по примеру Франческа Асизского роздал бедным и нищим все, что имел. С тех пор, как я иду по пути Христа, моя радость в одном — помогать ближнему. Вот и сейчас я приложу все силы, чтобы спасти этого страждущего.

Святой отец обмыл раны Торели, наложил лекарства и повязки.

Наружные раны Торели зажили быстро, но оказалась отбитой одна почка. Веки Торели поэтому всегда были опухшими, как после долгой ночной попойки. Кроме того, начались перебои в сердце. Даже при полном покое Торели вдруг начинал задыхаться и жадно, судорожно, как рыба, выброшенная на горячий песок, хватал воздух широко раскрытым посиневшим ртом. Католик уверял, что пройдет и это, нужен только длительный покой и чистый воздух.

Авагу хотелось в Грузию, но он все откладывал отъезд, дожидаясь, пока окрепнет здоровье его друга, хотя Торели каждый день умолял трогаться в путь.

— Поедем, — говорил он, — если мне суждено поправиться, то исцелит меня только воздух Грузии, только ее солнце, только ее небо. Если же я обречен, то меня хотя бы похоронят в родной земле. Не хочу лежать в этих проклятых степях, где вместо хрустальной росы сверкает под луной злая соль. Здесь все соленое, все злое, все колючее. Не хочу оставаться здесь, отвези меня в родные края. Я знаю, в дороге мне будет легче, потому что я буду надеяться.

Аваг все медлил, терпеливо дожидаясь поправки друга. Тогда Торели начал заставлять себя больше есть, чтобы хоть немного выглядеть лучше, и действительно, дело двинулось с места. Но перебои в сердце и одышка не уменьшались.

Аваг заметил старания Торели поскорее поправиться и дружески его упрекал:

— Очень ты скор и нетерпелив. Сам торопишься и меня торопишь, но совсем не думаешь, чем это кончится. Я хочу довезти тебя до Грузии живого, здорового, чтобы ты жил, любовался своим сынком. В земле еще належаться успеешь. У тебя на первом месте сердце, а не разум. Это тебя чуть не погубило во время состязаний. Если бы ты послушался Джованни, внял голосу разума, то мы давно бы уж были дома. Вот как плохо следовать сердечным порывам.

— Да, я согласен. Сердце не пустило меня тогда, не мог я уйти, не увидев нашей победы.

— Победы! Хороша победа. Их, между прочим, тоже погубило сердце. Если бы они были поумнее, потрезвее разумом, порассудительнее, они легли бы, как иранец и турок. Тем самым они спасли бы свои жизни. Да и в мире, как видишь, от их победы ничего не перевернулось.

— Не то говоришь, Аваг. Если человеку раз в жизни представляется случай сделать то, о чем он, может быть, мечтал всю жизнь, разве может он оттолкнуть этот случай и пройти мимо? Разве жизнь стоит того, чтобы ради нее отказаться от исполнения заветной мечты? И разве исполнение заветной мечты не есть сама жизнь? Может быть, пройдет еще столетие и за все это время никто не осмелится так оскорбить и унизить наших врагов, как это сделали наши ребята. Монголы считают себя хозяевами всего мира. Они говорят, что все народы только затем и появились на свет, чтобы быть их рабами. Они не представляют, что кто-нибудь может осмелиться поднять на них руку или хотя бы перечить им. И вот чужеземцы, те, кого они не считают за людей, повергают их на землю и наступают ногой на грудь. Это герои. Их победа стоит больше побед, великих сражений.

— Не спорю, Турман. Наверно, это было красиво, когда грузин и армянин стояли, наступив им на грудь. Но это было одно мгновение. За него несчастные поплатились жизнью, да и сам ты едва не погиб.

— Если бы я умер тогда, я был бы счастлив, потому что я умер бы в минуту гордости и наслаждения победой, а не в минуту унижения, позора и горечи. Мне казалось: не просто монгольские борцы лежат на земле, не просто наши борцы наступили им на грудь, но повержены все монголы, все они лежат у ног наших народов, а наши народы гордо возвышаются над ними в торжестве победы.

Святой отец Джованни часто приходил побеседовать со своим пациентом. Эти беседы были для Торели целебнее всех лекарств. Он упрашивал итальянца рассказать о его родине, городах и храмах Италии. И тот рассказывал о Перудже, о Риме, о Флоренции, он рассказывал об итальянских долинах, реках, холмах и храмах, а Торели видел в воображении холмы и храмы Грузии.

Джованни с удовольствием беседовал с просвещенным грузином. Он давно уже находился послом в этом диком варварском стане, истосковался по разговору с европейски образованным человеком. Он не только рассказывал об Италии, но и с удовольствием слушал о красотах Грузии, о славном прошлом грузинского народа.

Отец Джованни, оказывается, был друг и сподвижник святого Франциска Асизского. С воодушевлением он рассказывал об удивительной жизни и о сказочных подвигах асизского чудотворца.

Франциск был сыном богатого купца из Умбрии и француженки из Прованса. Не зная ни в чем отказа, он рос изнеженным, избалованным, капризным, самовлюбленным. Он мечтал стать бесстрашным рыцарем, чтобы воевать, побеждать, проливать кровь. Однажды он заболел. Во сне и в бреду явился ему господь и велел отказаться от роскоши, от рыцарской славы, от светской жизни. И до этого был случай, когда Франциск обменял свои богатые одежды на лохмотья одного бедняка. Теперь же, после видения, он роздал все, что у него было, возненавидел богатство и вступил на трудный путь спасения.

Еще в колыбели Франциск слушал дивные песни народных певцов Прованса — трубадуров. Потом он и сам стал сочинять стихи и сочинил много прекрасных псалмов, которые теперь с благоговением поют по всей просвещенной Европе.

— Спойте хоть одну песню на своем языке, — начал умолять Торели.

И вот уже седовласый, важный, воспитанный при папском дворе святой отец точно стряхнул с себя и годы, и седину, и важность. Глаза его загорелись лукавым огнем, и он запел песню, вовсе не подходящую его возрасту и сану, песню о пламенной любви рыцаря к прелестной даме сердца.

— Как красив язык, — восторгался Торели. — Он, наверно, слаще, чем пение райских птиц.

— Итальянский язык самый красивый и благозвучный из всех языков, на которых говорят сыны Адама. — И отец Джованни запел снова:

«Слава тебе, боже, за сестер моих — за луну и звезды, светлыми, красивыми ты создал их на голубых небесах!

Слава тебе, боже, за братьев моих, за ветер и воздух, за облака и тишину, за то, чем живет все сущее на земле! Слава тебе, боже, за нашу сестру-воду, ибо она добро наше — безвредное, драгоценное, чистое!

Слава тебе, боже, за брата нашего, за огонь, ибо светом огня озаряется темнота ночи, красив он, радует глаз человеческий, яростен он и непобедим!

Слава тебе, боже, за нашу мать-землю, ибо она кормит нас, взращивает плоды, взращивает цветы и