эд-Дину в борьбе против общего врага.

У багдадского халифа несметно и войск и золота. Но дороже золота слово халифа, способное всколыхнуть на священную войну весь магометанский мир.

Джелал-эд-Дин все обдумал, рассчитал и собрался ехать в Багдад, как вдруг к нему самому прибыли послы от Моджафера — властителя Амида. Моджафер предлагал свои войска и даже свое предводительство этими войсками с одним лишь незначительным условием, чтобы Джелал-эд-Дин помог покорить Арзрум.

Джелал-эд-Дин ухватился за предложение Моджафера. Разгром Арзрума, недавно отложившегося от султана, был бы благим делом. Все соседние мелики, вся эта мелкота, снова почувствовали бы силу хорезмшаха, и тогда с них, напуганных арзрумским походом, можно было бы легче потребовать и золото и войска. Джелал-эд-Дин решил, что сама судьба посылает ему Моджафера в столь трудный час, снялся из Мугани и направился в Амид.

Ночь застала султана в маленькой деревушке. Он приказал ставить шатер и располагаться на ночлег. Гарема не было при султане. Его гарем остался в Тавризе, а нового он не хотел заводить. В Муганский поход он взял с собой только юную свою жену, дочь атабека Саади, внушившую ему, пожилому уже человеку, поистине юношескую страсть.

Она была нежна и застенчива, как цветок. Часы, проведенные с ней, словно очищали султана от скверны, коварства, жестокости и разврата, в которых погрязают все люди вокруг и которых достаточно налипло на самом султане. Обнимая ее, султан забывал о своей обреченности. От прикосновения к ней в него вливались свежие силы и снова хотелось жить, действовать, бороться, быть выше и могущественнее других людей.

Лагерь постепенно затих, успокоились кони, уснули люди. Юная жена султана тоже легла спать, хотя в шатре султана только еще накрывали стол для ужина.

Джелал-эд-Дин стоял у входа в шатер на воздухе и глядел на ночную деревню. Деревенька спала. Ни на земле, ни на небе не видно ни огонька, весь мир утонул в теплой бархатной мгле.

Недалеко за деревней послышался вой шакала. Ему откликнулась собака. Сначала она тявкала надтреснутым дрожащим голосом, словно причитала, а потом это тявканье перешло в надсадный вой. Казалось, это не собака воет, а причитает и вопит по покойнику женщина. Султану сделалось жутко от этого воя, по телу пробежала зябкая дрожь. Среди этой бесконечной и полной темноты он почувствовал себя одиноким, сердце заныло, захотелось скорее в шатер, где горит светильник, и слуга хлопочет около стола, и спит юная женщина, жадная на ласки султана и щедрая на свои.

Султан вошел в шатер и присел около спящей жены.

Жена проснулась и тотчас обвилась руками вокруг шеи султана, горячая особенным, сонным, постельным теплом. Под этой лаской забылись сразу и ночная темнота, и жуткий вой собаки, похожий на плач одинокой несчастной женщины, и тоскливое одиночество в бескрайнем мире, и ощущение беспомощности перед беспредельностью и темнотой.

Султан сам подивился быстрой перемене своего настроения и тому, что это могла сделать слабая, хрупкая женщина, былинка, нежный цветочек, вчерашняя девочка, не знавшая и не испытавшая ничего в жизни: ни радости великих побед, ни горечи поражений, ни самого страшного — крушения надежд, ощущения беспомощности и близящегося конца.

Женщины любили Джелал-эд-Дина. Коренастый, смуглый, черноволосый и весь точно литой, он чем- то неотразимо притягивал к себе женщин. Весь он был налит какой-то тревожной, никогда не успокаивающейся силой. Каждый мускул его был всегда напряжен, играл, как у породистой лошади. Видимо, эту силу даже на расстоянии улавливали и чувствовали женщины, и их тянуло к нему.

Привлекала не только нежность, но и жестокость султана, ибо нет женщины на свете, которой нравились бы спокойные, уравновешенные, чуждые волнения мужчины, которых ничем и никогда нельзя вывести из состояния покоя и уравновешенности и которые не способны на порыв, не способны забыться в объятиях женщины.

Женщины не забывали Джелал-эд-Дина, не могли забыть. Ночь, проведенная с ним, стирала из памяти все остальные ночи, сколько бы их ни было, а если и вспоминались другие мужчины и другие объятия, то как бледные, даже неприятные воспоминания. Женщина, разделившая ложе с Джелал-эд- Дином, помнила о нем всегда и даже на пороге гибели, горя в огне или утопая в бурном потоке, молила аллаха не за свою судьбу и не за свое спасение, а за спасение и судьбу султана.

Но, пожалуй, ни одна женщина не любила султана так пылко, как его новая, юная жена, дочь атабека Саади. В его сильных, порывистых, но и нежных объятиях, она пробудилась от своего девического полусна и познала радость женщины. Она узнала всю тяжесть, весь гнет желания и всю легкость, всю сладость утоления его. В этом была вся ее жизнь, ничего в мире не существовало, кроме этого. Она не разбиралась в том, что происходит вокруг, почему теперь поскакали в Мугань, а не в Тавриз, но особым женским чутьем она чувствовала, что в мире что-то неладно, неблагополучно, что счастье недолговечно и что предстоят большие невзгоды. Но чем меньше оставалось в сосуде ее благополучия, тем жаднее она припадала к нему, используя каждую свободную минуту султана.

В первый день, когда ее привезли и сказали, что она будет теперь женой великого, доблестного и благородного Джелал-эд-Дина, она удивилась: где же у властителя мира хрустальные дворцы, бесчисленные жемчуга, табуны арабских лошадей и пышные сады, в которых поют соловьи над розами? Ее муж ночевал то в лесу, то в степи, а иногда и всю ночь проводил в седле, торопясь быстрее преодолеть расстояние от одного места на земле до другого.

Но удивление скоро прошло. Более того, дочь атабека сама очень скоро привыкла к образу жизни султана, к постоянным опасностям, к беспокойному сну то в лесу, то среди полей, к внезапным пробуждениям и к бегству на конях в кромешную тьму.

И где бы ни остановился султан, первым делом устанавливали шатер для его молодой жены, так что ей никогда не приходилось ждать и прямо с коня она переходила в свой привычный шатер, как будто все на том же месте, и не было скачки, и не осталось за спиной расстояния, преодоленного быстрым конем.

Ну, а шатер, где бы он ни стоял, был убран роскошно, достойно царицы, и всегда перед сном была широкая горячая грудь султана, его объятия, после которых спится так спокойно и крепко.

Чем хуже складывались дела султана, тем чаще и жаднее обращался он к своей последней любви, стремясь не то забыться, не то насладиться за все те будущие годы, которые могли бы быть, но которых, как говорило предчувствие, не будет.

Но любовь не ослабляла тоски, и приговор судьбы не отдалялся после любовной ночи.

И сейчас, войдя в шатер, султан набросился на сонную молодую жену. Ее тепло, тепло постели, тепло сонного женского тела ударили в голову темным дурманом. Никогда еще его ласки не были столь ненасытны и требовательны, и никогда еще молодая жена не отвечала на них столь самозабвенно и щедро.

Отдыхая, женщина пригубливала шербет, отщипывала понемногу от крыла турача. Султан же ел жадно, как будто три дня ничего не было во рту, и пил из большой чаши, то и дело наполняя ее душистым красным вином.

Они не знали, что это была их последняя ночь.

Захмелевшему султану захотелось видеть перед собой сотрапезника, собутыльника, собеседника. Он, покачиваясь, вышел из шатра и отправился к Несеви. Чутье кошки, чутье ночного зверя подсказало ему, что как будто кто-то из темноты следит за каждым его движением и готов наброситься, но хмель притупил инстинкт самосохранения, к тому же шатер Несеви был рядом, и султан ввалился в него.

Мохаммед сидел за столом и писал послание, которое следовало отправить в Иконию и Хлат. Джелал-эд-Дин бесцеремонно тяжело сел, почти упал на стул против Несеви, сгреб одной рукой листы бумаги с невысохшими чернилами на них, смял и швырнул в темный угол шатра.

У Несеви слезились глаза от бессонных ночей, проводимых за бумагами султана. Он схватил было повелителя за руку, когда тот скомкал все его старания и труды, но тотчас отдернул руку, как от раскаленного железа, и, оправдываясь, сказал:

— Это письма к правителям Иконии и Хлата, мой господин.

— В тартарары Иконию и Хлат! Нашему делу не помочь. Прикажи-ка лучше накрыть на стол. — Султан первый захлопал в ладоши, вызвал слуг.

За столом сидели двое — султан и его верный, пожалуй, самый верный, единственный верный слуга и