Оставив Катона и Цицерона с пятнадцатью когортами в Диррахии, Помпей двинулся вслед за Цезарем, отступавшим в Фессалию.

Эта гражданская война, лагерная жизнь, от которой он отвык и которая вовсе не привлекала его, старость, спутница частых болезней и недомоганий, ропот и насмешки нобилей и, наконец, громкие требования дать бой Цезарю, — все это наполняло его душу таким отвращением к жизни, что временами он готов был отказаться от борьбы, броситься на меч. Он думал о Корнелии и Сексте, отправленных недавно в Митилену, думал о покинутой Италии, где прожил несколько счастливых лет в обществе стоиков, перипатетиков и софистов, и чем чаще оглядывался на пройденный путь, тем больше грусть стесняла старое сердце: прошлое не вернется, а будущее несет горести, неудачи, быть может, даже смерть.

Ночью ему донесли, что Цезарь остановился у Фарсалы на левом берегу Энипея. Помпей равнодушно выслушал Сципиона, соединившегося с ним накануне, и на его вопрос, не даст ли полководец решительной битвы, приказал своему вольноотпущеннику вывесить перед палаткой красный плащ.

Это был знак легионам готовиться к бою.

На рассвете он выехал верхом за лагерь с целью осмотреть местность. Между Отрисом и киноскефальскими холмами, перерезанная Энипеем, впадавшим в Пенейос, фарсальская равнина дымилась в предутреннем тумане: она лежала прекрасная, молодая, в буйной зелени трав, как простоволосая гречанка, разметавшаяся мо сне.

Помпей приказал войскам, находившимся на правом берегу, переправляться через Энипей.

Брут, спокойно делавший в палатке выписки из Полибия, присоединился к войскам.

Пламя розоперстой Эос охватывало полнеба. Легионы переходили вброд реку.

Сняв шлем, Помпей пригладил рукой непослушные нихры седых голос и, обратившись лицом на восток, удерживал левой рукой прыгавшего под ним нетерпеливого жеребца. Губы его шептали слова пифагорейской песни-молитвы; он обращался к Гелиосу, умоляя послать ему победу, заклинал Фатум числами, повторяя их в прямом и обратном порядке, молился Юпитеру, Марсу и Беллоне.

— О боги, — шептал он, — помогите Помпею Великому в его борьбе с тираном, даруйте победу старшему триумвиру и посрамите младшего — вероломного злодея!

Спешился и, ведя за собой коня, отошел от приближенных.

— О тень великого диктатора Люция Корнелия Суллы, — вымолвил он задрожавшими губами, — сопутствуй мне в этом решительном бою и научи, как победить.

Сев на коня, он обернулся к военачальникам и повелел выстроить легионы.

— Правому крылу, где буду я, опираться на Энимей, — говорил он, — а на левом, где начальствовать будет Домиций Агенобарб, расположиться всадникам. В центре поставлю Сципиона Метелла. Приказываю тебе, Лабиен, опрокинуть малочисленную конницу Цезаря, а затем, с помощью богов, ударить по его правому крылу. Помните, где находится X легион Цезаря, — там и полководец.

— У нас сорок семь тысяч пехотинцев и семь тысяч всадников, — сказал Сципион, — а у Цезаря двадцать две тысячи ветеранов и одна тысяча конников… И мы побелим!..

— Должны победить, — поправил его Нигидий Фигул.

Цезарь не мешал переправе противника. Он наблюдал за легионами Помпея, оглядывая три ряда своих войск. План Помпея был для него ясен.

«Каждый шаг должен быть рассчитан и строго обдуман», — решил Цезарь и, повелел шести когортам третьего ряда образовать четвертый ряд и укрыться позади конницы, чтобы отразить стремительный налет Лабиена, послал гонцов на левое крыло, над которым начальствовал Антоний, к Кальвину, стоявшему в центре, и к Публию Сулле, находившемуся на правом крыле, с лаконическим приказанием: «Ободрить войска».

Цезарь обходил X легион, когда заиграли трубы. Воинственный клич разнесся по равнине. Два первых ряда войск Цезаря двинулись стеною и вдруг побежали вперед: засвистели копья, зазвенели мечи, крики боли, отчаяния, ярости и ужаса огласили поле.

Цезарь волновался — ветераны были отражены после ожесточенной схватки.

«Неужели опять поражение?» — думал он.

Стиснув зубы, весь внезапно ослабев, ожидал с бьющимся сердцем налета Лабиена. Он знал этого бесстрашного военачальника, оспаривавшего у него победы над галлами, и ценил очень высоко.

«Если устоим против Лабиена, — думал он, — победа наша».

Публию Сулле приказано было отразить Лабиена и перейти в наступление, а воинам — поражать аристократов копьями в глаза и лицо. Цезарь уверен был, что изнеженные щеголи и красавцы отступят, чтобы не остаться обезображенными на всю жизнь.

Мчалась конница Помпея, с обнаженными мечами, и впереди скакал доблестный Лабиен, в гривастом шлеме.

«О, Лабиен, Лабиен! — с завистью подумал Цезарь, любуясь им. — Будь ты у меня, я покорил бы полмира».

С радостью смотрел, как ветераны, не уступив ни пяди земли, отражали всадников, а когда они перешли в наступление и копья, засверкав, полетели в лица помпеяпцев, произошло замешательство: четвертый ряд, обратив в бегство левое крыло неприятеля, двинулся вперед. Цезарь крикнул:

— Отвести на отдых первый и второй ряд! Двинуть в бой триариев!

С воем и грохотом бросились вперед белобородые старики, доведенные голодом до бешенства.

Глядя на резню, Цезарь вспомнил приготовления к пирам, которые он давал народу во время своего эдилата: в огороженном месте происходила страшная резня домашней птицы — сыпались перья, дико кудахтали куры, надрывно гоготали гуси, хрипя и захлебываясь в своей крови… Не так же ль хрипят эти люди?!

— Победа! победа! — закричал Цезарь, выхватив меч, и помчался, размахивая полой красного плаща, в самую гущу боя.