пошел вытаскивать пленного чеченца из балакинского бэтээра.

Тем временем на крыше дома глава администрации от нетерпения подозвал молчаливого офицера ФСБ и отослал на фильтропункт, где отсеивали боевиков от мирного народа, что делалось с помощью подсказок тайного осведомителя из местных. Незаметный офицер Федеральной службы безопасности незаметно ушел и незаметно же вернулся.

– Двоих взяли, но это пешки, – доложил он.

Бывший главный механик, привыкший руководить суровыми водилами, прошелся по плоской крыше и спросил:

– Они местные?

–  Нет.

– А тот молодой чеченец, что вышел из поселка первым? Он кто? – снова спросил глава.

– Он местный. – Офицер ФСБ не был разговорчивым и не баловал главу деталями.

– Может, он как-нибудь связан с Шамилем? – Глава никогда не мог угадать настроение этого офицера.

– Говорят, он его родственник, но точных сведений нет, – равнодушно ответил тот.

– Так зачем же вы его отпустили?!

– А мы его не отпускали. Пленного взял Балакин. А Балакин его на волю не отправит… Я знаю Балакина. Балакин его убьет.

Глава района долго глядел в тусклые глаза фээсбэшника и, не достав дна, быстро зашагал к лестнице, спеша к окруженному дому. Он широко шагал длинными худыми ногами, а в кармане его серого пиджака лежал пистолет системы Макарова, и глава для уверенности гладил его рукой. Впереди урчала боевая техника, и высоко в небе шевелилась пыль от сломанных танками кирпичных заборов. Бывший главмех шел на грохот и пыль, не зная, чего именно хочет в конце своего пути.

Постников точно знал, чего он хочет и чего не хочет. Укушенный в сердце решительностью Балакина, он стал отговаривать его от участия в штурме окруженного дома:

– Ну что вы как пацан, Николай Григорьевич! Не дай бог что случится, и меня, и комбата затаскают… Я уж про жену и детей не говорю…

…Балакин, спрятав в карман солнцезащитные очки, молча набивал автоматный магазин патронами, россыпью лежавшими перед ним на расстеленной солдатской куртке, и поглядывал на иконоподобного чеченца. Тот сидел на корточках под стеной с закрытыми глазами.

«Горский, хитрюга, точно потом раззвонит по всем штабам, – подумал Постников. – И руководству как бы невзначай скажет: мол, лично Балакин Шамиля взял. Вот и выгорит Коле не только должность, но и орден…» Ротный капитан, матерый прапорщик и десяток солдат готовились к атаке, выслушивая указания комбата. Комбат, как наседка, кружил над сидящими бойцами и время от времени повторял прапорщику:

– Иван, смотри за Балакиным. Это не просто приказ, а моя к тебе сердечная просьба. Его убьют – я тебя сам застрелю.

Говорил комбат спокойно, вполголоса, и танки, фонтанируя плотным дымом, глушили его речь и ломали каменные заборы.

– Все. Пошли, ребята! – кивнув на танки, сказал комбат, и группа захвата встала с земли, поправляя каски на вспотевших головах.

Танки протиснулись во двор, подплыли к дому и загородили окна. Гранатометов у Шамиля не осталось. По броне цокали пули, путались меж стен и бортов, грызли от злости цемент и железо.

Таясь за броней, пехота облепила дом, и ротный капитан кинул в щель окна наступательную гранату, от которой больше грохота, чем смерти. Наученный войной солдат бросил «эфку» под деревянную дверь, и дверь выбило взрывом. Балакин побежал к пролому, толкая перед собой пленного чеченца. Тот сопротивлялся слабо, лишь однажды обернув к Балакину большие Иисусовы очи. Балакин толкнул его в дымный коридор – из-за плеча выпустил наугад длинную очередь, засек темный силуэт падающего врага и снова толкнул заложника вперед. В серой глубине застучал пулемет, нашпиговав пленника острым свинцом. Он рухнул на спину, не издав ни звука, и джинса его стала набухать кровью.

Оголенный, открытый смерти Балакин, не получив ни единой пули, увидел черный зрачок пулеметного ствола, направленного прямо на него, почувствовал ледяной укол в сердце и стал падать на пол от ужаса смерти. Он падал почему-то медленно, видел черный зрачок стоящего на полу пулемета, который моргал быстрым пламенем, видел зеленую шапочку над стволом и ударившую вдруг откуда-то сбоку по этой шапочке ногу в пыльном военном ботинке. Балакин не слышал полета пуль над головой и поначалу не слышал даже окриков Ивана, матерого прапорщика, приставленного комбатом для продления жизни начальству. Иван среагировал на просьбу комбата и отключил пулеметчика, который теперь распластался на полу, потеряв от удара восприятие мира.

– Вы живы, товарищ подполковник? – Иван осторожно пошел по коридору, наступая толстыми подошвами на теплые гильзы.

Солдаты, наполнив дом, собирали оружие, поглядывая на забрызганные кровью тела. К Балакину вернулись звуки, и он четко услышал скрип и звон гильз под ногами прапорщика и гулкие удары своего сердца.

– Вы живы? – присел к нему Иван.

– Вроде, – равнодушно, чужим голосом ответил Балакин, пытаясь поднять свое онемевшее тело. Левый рукав его куртки испачкался в крови убитого чеченца.

– Нигде не зацепило вас? – переживал Иван, ощупывая плечи и руки Балакина.

– Нигде, – сухими губами произнес Балакин и выплыл во двор.

Он зашел в тень и присел у стены так, чтоб видно было всех выходящих из дома. Вокруг него по взмаху руки прапорщика Ивана завертелся сержант-санинструктор с перевязочным пакетом.

– Ты что, сынок? – устало спросил Балакин.

– У вас рука… – сержант кивнул на бурый балакинский рукав.

В затихший двор вошли председатель и «комиссар». Они вошли нерешительно, опасаясь на всякий случай шального выстрела. Но никто не стрелял. Танкисты выползли поверх брони и заглядывали в окна. Пехотинцы стали вытаскивать из дома побитых осколками и пулями людей. Балакин трясущимися пальцами прикуривал сигарету в тени и наблюдал вынос тел.

– Ну что, Николай Григорьевич? – спросил Постников.

– А ничего, – ответил Балакин.

– Никак зацепило вас? – поинтересовался «комиссар».

– Испачкался.

– А пленный где? – встрял председатель.

– Щас вынесут, – долго посмотрев на него снизу вверх, но как бы сверху вниз, ответил Балакин.

Вынесли сначала оружие, потом четыре сочащихся кровью тела и напоследок вывели оглушенного пулеметчика в американском оливковом камуфляже. Из уха и одной ноздри его ползли бордовые струйки.

Глава администрации подошел к этому невысокому, но от худобы казавшемуся длинным бородатому человеку лет пятидесяти и громко, на весь двор, сказал:

– Это Шамиль!

Сказал без испуга и робости. Сказал с распухающим торжеством в груди. «Это Шамиль», – сказал районный глава, и все солдаты потянулись во двор, чтобы посмотреть на живого Шамиля, легендарного и жестокого. Два дагестанца-двухгодичника стали пробиваться сквозь толпу победившей пехоты, чтоб дотронуться рукой до Шамиля, гордости чеченских боевиков. Он шесть лет никому не проигрывал и никому не кланялся, включая арабов, за что те не давали Шамилю ни денег, ни оружия. И он держал при себе небольшой отряд, не имея возможности нарастить силы и полагаясь только на трофеи. Его уважали и противники, и союзники, и поэтому Шамиля никто не предавал. Он сам попался.

От наплыва врагов Шамиль стал трезветь после удара и буравить лица окружавших его людей алмазными сверлами серых глаз. Веснушчатый солдат толкнул его в спину, направляя к Балакину, и Шамиль пошел, покачиваясь от злости за поражение и плен. Он остановился против сидящего в холодке Балакина и прожег его взглядом. Балакину неловко стало за сидячее свое состояние, и он поднялся.

– Я Балакин, старший здесь командир.

Шамиль разжал безгубый рот – черную яму, окруженную седеющей бородой, и все услышали надтреснутый его голос:

– Я Шамиль. И ты меня знаешь…

– Мы считали тебя серьезным противником, уважали за воинское мужество, но теперь ты в плену и подчиняешься мне, – с достоинством произнес Балакин. Балакин любил маршала Жукова и теперь не просто подражал ему, но с каждой секундой наполнялся ответственностью за авторитет отечественной полководческой школы. Балакин стал стыдиться столпившихся, как баранье стадо, бойцов своего войска, резанул комбата недовольным взглядом и проворчал:

– Наведи порядок здесь, комбат! Что они вылупились, как идиоты, боевика живого не видели?!

– Разойдись! Проверить оружие! – рявкнул комбат, и военный народ, включая двухгодичников, засуетился, расходясь со двора с нежеланием.

– Тебя еще будут допрашивать, – продолжил Балакин, – а пока ответь: сколько людей у тебя было на момент окружения и где они сейчас?

Шамиль, выслушав вопрос, молча развернулся к лежащим в ряд четырем телам и всмотрелся. Тут и Балакин, и глава местной администрации, и комбат, и «комиссар», и веснушчатый солдат-конвоир, и еще кто-то тоже стали рассматривать облепленные мухами, дырявые в нескольких местах тела погибших. Один из них еще дышал, но жить ему оставалось недолго, и это все понимали.

Шамиль, показав рукой на троих, сказал, что они – его люди, а тот, что в голубой джинсовой одежде, в отряде не состоял.

– Мы думали, это твой родственник, – слегка пожалел о случившемся Балакин.

Шамиль помолчал, вытер кровь, сочащуюся из уха и ноздри, чмыхнул носом и, не меняя тона, произнес:

– Это не родственник. Это мой сын…

Сознание Балакина заволокло туманом. Он ощущал это физически и стремился преодолеть его плотность. Он молчал, трудился умом и думал, что Шамилю жить нельзя и что он умрет непобежденным.

«Джинсовый» сын лежал с