ненависть, слепая ярость накапливаются в сердце… И вот, когда накопилось достаточно, изливаешь все сразу — и все равно на кого, лишь бы подвернулся человек. Ты — мужчина, Гицэ, у тебя в душе накопилось много ненависти, к тому же ты человек умный; будь ты моим товарищем, я смеялся бы и над чертом, и над его бабушкой. Я чувствую себя сильнее, когда знаю, что ты рядом.

— Я тебе товарищ! — проговорил Гицэ решительно холодно.

— А я тебя не принимаю в товарищи, — ответил Ликэ столь же решительно и холодно. — Человека можно подчинить себе, только зная, чем он грешен. Понятное дело, у всякого имеются свои грехи, только некоторые умеют их ловко скрывать. Чтобы получше узнать человека, доберись до его слабостей, заставь обнаружить их — и тогда делай с ним что хочешь, потому что один сердится, другой смущается, третий приходит в замешательство, но нет ни одного, кто бы хоть раз не потерял самообладания и разума. Однако есть такая слабость, которой я лично боюсь, потому что не знаю, как с ней справиться. Сегодня она сильней, завтра — слабей, иной раз думаешь, что уже победил ее, — но ошибаешься. Я сторонюсь людей, страдающих такой слабостью, потому что они могут выдать тебя как раз тогда, когда ты думаешь, что тебе нечего бояться. Однажды такая история приключилась у меня с Пинтей, и я не хочу испытать это второй раз с тобой.

— Что же это за слабость? — спросил Гицэ вполголоса.

— К женщинам. Да нет, еще хуже того, к одной женщине.

Корчмарь ничего не ответил, но, когда Ликэ ушел, поднял кулаки над головой и произнес, поглощенный одной мыслью:

— Ты думаешь, что ты хуже меня? Посмотрим! Я-то спроважу тебя на виселицу, даже если мне самому придется висеть с тобой на одной веревке!

Полученные от Ликэ деньги лежали на столе. Дверь комнаты была заперта, и Гицэ был один. Он с напряженным вниманием рассматривал каждую монету и ассигнацию, пытаясь найти хоть на одной из них какую-нибудь метку.

Здесь были и бумажные деньги, и медь, и серебро. Бумажки, кроме двух крупных и одной мелкой, были совсем новенькие, видимо еще ни разу не сложенные, только слегка помятые. На одной из них Гицэ заметил большое чернильное пятно, а та, что была помельче, была с оторванным уголком; но ни то, ни другое никак нельзя было назвать меткой.

Некоторое время Гицэ разочарованно смотрел на деньги, и в то же время он радовался: ведь в конце концов он имеет право на часть этих денег. Ради них он трудился, копил копейку за копейкой, и было бы жалко отдать их судье, как он решил сделать, в случае если на них обнаружатся какие-нибудь метки.

Гицэ убрал деньги в стол и несколько минут шагал взад и вперед по комнате. У него было такое чувство, словно он их украл. Охваченный беспокойством, он задавал себе вопрос: не попадет ли он в беду, приняв их от Ликэ? С какой радостью он вышвырнул бы их за окно! Но разве можно было на это решиться? Подумать только, как долго пришлось бы работать такому человеку, как он, чтобы накопить такую сумму! И вот сердце не позволяет ему выпустить деньги из рук.

Прошло двое суток, и наступила суббота, день подсчета выручки, когда должны были собраться вместе все члены семьи, — добрый, сохранившийся от хороших времен обычай, от которого Гицэ никак не мог отказаться.

Едва приступили к подсчету выручки, как на лице Аны отразилось недоумение. Ей показалось, что денег что-то слишком много, и к тому же она никак не могла отделаться от мысли, что все это новенькие бумажки получены из одних рук.

Зато старуха радовалась, что истекшая неделя принесла такую прибыль.

— А эта хорошая? — спросила она, заметив ассигнацию с оторванным уголком.

— Дай бог побольше таких! — ответил Гицэ, продолжая считать.

Ана внимательно поглядела на ассигнацию, и румянец сбежал с ее лица. Однако в присутствии матери она не проронила ни слова.

Ей хотелось поговорить с мужем с глазу на глаз, но она чувствовала, что не может решиться на это: ведь еще недавно она подозревала его в нехороших делах и теперь боялась новых подозрений. Засевшая у нее в голове мысль не давала ей покоя, ней становилось страшно, она сама не знала почему. С особенной силой страх охватил ее вечером, когда Гицэ и мать уснули. Голова ее пылала.

«Я должна узнать правду!.. Хотя бы ради моих детей», — решительно сказала себе Ана. Быстро встав с постели, она разыскала ключи, крадучись, как воровка, подошла к сундуку и отперла его; потом, вынув оттуда кипу ассигнаций, прошла в боковую комнату, зажгла свет, дрожащей рукой заперла дверь и, развернув бумажки, стала разглядывать каждую ассигнацию.

— Так оно и есть! — воскликнула она, откладывая в сторону ту, на которой недоставало уголка. — Клянусь святым крестом, я видела эту бумажку у нее в руках!

Потом она принялась разглядывать новые ассигнации, с самого начала показавшиеся ей подозрительными.

На одной из них, посредине, виднелась еле заметная дырочка, словно проколотая иголкой. Перебирая остальные ассигнации, Ана насчитала пятьдесят три штуки с точно такими же крохотными отверстиями посредине. Было похоже, что они все вместе были нанизаны на тоненькую проволочку.

Ана сложила ассигнации одну поверх другой, решительно подошла к спящему мужу и разбудила его.

— Что такое? Что случилось? — испуганно спросил он.

— Идем со мной! — позвала она.

Он торопливо поднялся и, еще не совсем очнувшись от сна, последовал за ней.

— От кого ты получил эти деньги? — спросила Ана, показывая на лежащие на столе ассигнации.

Гицэ вздрогнул от ужаса, как убийца, застигнутый на месте преступления.

— Почем я знаю? — ответил он. — От проезжающих.

— Гицэ! — воскликнула Ана. — Не играй с огнем! Все эти деньги получены от одного и того же человека. Вот эта бумажка с оторванным уголком уже побывала один раз в моих руках. Мне давала ее барыня в тот самый день, когда ее убили. Эти пятьдесят три бумажки имеют одинаковую метку. Они тоже, должно быть, получены от нее! Ведь как раз у нее я видела точь-в-точь такие же новые бумажки! Что- нибудь одно: или ты замешан в этих темных делах и тогда не жди добра! Или ты ни в чем не замешан, но не умеешь остерегаться дурных людей, — и это тоже плохо. Если все обстоит так, как я говорю, — сейчас же закладывай лошадей, я уезжаю отсюда с моими детьми.

Ана в замешательстве остановилась, видя, что Гицэ не сердится, а, наоборот, смотрит на нее с любовью и с радостью.

— Ведь твои дети — также и мои, — промолвил он наконец. — Не тревожься из-за них, я сам о них позабочусь. Так, значит, бумажки помечены? А я ничего не заметил, хоть и искал на них метку. Что же это за метка?

— Вот, — проговорила Ана, смягчившись, и подняла ассигнации против света. — Ты видишь прокол?

— Теперь вижу! Прекрасно вижу! Даже помню, от кого получил эти бумажки. Этого человека, — проговорил он, слегка запнувшись, — ты не знаешь, но когда-нибудь узнаешь. — И, подойдя к Ане, он взял ее голову обеими руками и несколько раз поцеловал в лоб.

— Не мучай себя дурными мыслями, — продолжал он. — Не удивляйся, если увидишь, что я как будто изменился. Мне нужно довести до конца одно трудное дело. Теперь я уеду, уеду сейчас же, а завтра утром вернусь; пусть только никто не узнает, что я ночью уезжал. Поняла? Иди ложись. И веди себя так, будто ты ничего не знаешь.

— А куда ты уедешь? — спросила тревожно Ана.

— Я скажу тебе это потом, — ответил он и, собрав ассигнации, ушел.

Вскоре Гицэ уже ехал крупной рысью по дороге в Инеу, а в полночь в одной из уединенных комнат казармы поджидал возвращения Пинти, который понес деньги арендатору.

— Пустое дело! Тебе нужны свидетели, которые могли бы подтвердить, что ты подучил их именно от него. Но Ликэ хитер. Если он и даст тебе что-нибудь, то лишь с глазу на глаз.