ищейке, выскакивающей из темноты и нападающей на него, гнала дальше. Страх погони был сильнее ужаса перед безжалостной тьмой, в которую он погружался все глубже и глубже. И Уилл чувствовал себя брошенным и неизмеримо одиноким.

«Идиот! Кретин! Дурак! Почему не побежал за остальными? Было же время! Вот дурак!» Сознание собственной вины быстро и плотно охватило Уилла, как и захлестнувший мрак, став физически ощутимым, будто вязкий черный суп.

Мальчик был в отчаянии, и лишь одна-единственная мысль заставляла его продолжать путь.

Уилл цеплялся за нее, и путеводная звезда надежды вела его вперед. Он представлял, как вновь встретится с отцом и как все опять будет хорошо, совсем как в недавнем сне.

Уилл знал, как тщетны такие попытки, но все же, чтобы хоть чуть-чуть успокоиться, время от времени звал его в темноте.

— Пап? — кричал он. — Папа, ты здесь?

Доктор Берроуз сидел на меньшем из двух валунов, облокотившись на тот, что побольше, задумчиво жуя сушеную полоску чего-то съедобного, оставленного для него копролитами. Непонятно было, животного оно происхождения или растительного, но судя по вкусу, состояло по большей части из соли, и доктор был за это благодарен. Следуя извилистому маршруту на карте, он пропотел насквозь и чувствовал, как ноги сводят судороги. Он знал: без соли (и чем больше, тем лучше) он бы оказался в беде.

Доктор Берроуз повернулся взглянуть на стену ущелья. Во тьме терялась крохотная тропинка, по которой он только что спустился — опасный уступ, настолько узкий, что доктору пришлось всем телом прижаться к стене, медленно и осторожно сходя вниз. Он вздохнул. Не хотелось бы проделать это еще раз в спешке.

Доктор снял очки и тщательно протер их рукавом ветхой рубашки. Он сбросил костюм копролита несколько километров назад — тот был слишком громоздок и тесен, чтобы и дальше его носить, несмотря на сохранившуюся у доктора тревогу по поводу радиации. Мысленно возвращаясь назад, он думал, что мог немного переоценить риск — скорее всего, излучение сосредоточено лишь в определенных зонах на Великой Равнине, и в любом случае, он провел там не так уж много времени. Кроме того, сейчас не об этом надо беспокоиться, есть вопросы куда важнее. Он взял карту и в тысячный раз стал изучать похожие на паутину пометки.

Зажав в углу рта сушеную полоску, словно незажженную сигарету, Берроуз отложил карту и, используя большой валун в качестве подставки, открыл журнал, чтобы взглянуть на место, не дававшее ему покоя. Пролистал страницы с зарисованными каменными табличками, которые он нашел вскоре после прибытия на Вагонетную станцию. Остановившись на одном из последних изображений, доктор принялся его изучать. Тот был зарисован немного небрежно из-за неважного физического состояния доктора Берроуза, но несмотря на это, вполне удовлетворительно, поскольку большинство деталей были схвачены. Доктор еще какое-то время рассматривал его, а потом в раздумьях откинулся назад.

Табличка, изображенная на этой странице, отличалась от других, найденных им; во-первых, была крупнее, и кроме того, некоторые надписи на ней были непохожи на все другие, обнаруженные на том месте.

На ней просматривались три отдельных фрагмента; письмена самого большого были составлены странной клинописью, которую он никак не мог расшифровать. К несчастью, на всех табличках, которые он видел в той пещере, были написаны те же самые буквы. И придать им какой-то смысл никак не получалось.

Ниже шел другой кусок текста, записанный странными угловатыми клинописными буквами, совсем не похожими на предшествовавший участок — не похожими ни на что из изученного доктором за все эти годы. И с третьим фрагментом — то же самое, только там были вырезаны причудливые символы, странные, таинственные рисунки — все за пределами его понимания.

— Просто не понимаю, — медленно произнес он, хмурясь.

Доктор перелистал страницы, открыв журнал там, где уже были бегло набросаны какие-то догадки, пытаясь перевести хоть малую часть из этих трех фрагментов. Взглянув на повторяющиеся символы на среднем и нижнем фрагментах, доктор подумал, что сможет, составив их вместе, понять клинописные тексты. Даже если они схожи с китайским логографическим письмом, с чудовищным количеством различных символов, все-таки есть надежда, что ему удастся разгадать основную последовательность.

— Ну же, ну, думай, — подгонял он себя, ворча и ударяя ладонью по лбу.

Переместив сушеную полоску в другой уголок рта, Берроуз вновь принялся за работу.

— Я… просто… не… понимаю, — пробормотал он.

В полном отчаянии доктор вырвал страницу с догадками и, смяв, швырнул через плечо. Потом сел, сплетя пальцы, и погрузился в размышления. Журнал соскользнул с камня.

— Черт! — воскликнул он, нагнувшись, чтобы поднять его.

Журнал открылся на странице с рисунком, который вызывал больше всего вопросов. Доктор положил его обратно на камень.

И тут послышался какой-то звук. Скрип, а следом за ним множество щелчков. Он оборвался так же внезапно, как и возник, но Берроуз, не медля, поднял светосферу и принялся насвистывать сквозь зубы, стараясь себя успокоить.

Потом доктор светосферу опустил, и та осветила страницу журнала, которую у него никак не получалось перевести.

Доктор наклонился ниже к странице, потом еще ниже…

— Вот балда, — рассмеялся он, просмотрев доселе бессмысленные письмена.

Сейчас все его внимание привлекал средний фрагмент.

— Да, да, да, ДА!

Видимо, зарисовывая табличку, он пребывал в таком плохом состоянии, что просто не узнал алфавит. Вверх ногами записал.

— Это же финикийское письмо, тупица! Ты же не так смотрел! И как только умудрился?

Берроуз поспешно принялся делать записи и обнаружил, что от восторга пытается воспользоваться наполовину сжеванной полоской пищи в качестве ручки. Выбросив ее и схватив карандаш, он быстро стал писать на краю листа, порой не сразу догадываясь, какая перед ним буква, поскольку зарисовка в некоторых местах была неаккуратной — а может, сама табличка потерлась или повредилась.

— Алеф… ламед… ламед… — бормотал он про себя, переходя от буквы к букве, с некоторым опасением думая, что следующая окажется непонятной или он не сможет с ходу ее вспомнить.

Но буквы восстановились в памяти довольно быстро, поскольку доктор был знатоком древнегреческого языка, который напрямую унаследовал финикийский алфавит.

— Боже милостивый, я ее расшифровал! — воскликнул он, и возглас эхом отозвался вокруг.

Берроуз определил, что письмена на среднем фрагменте таблички представляют из себя какую-то молитву. Ничего особо занимательного в самом тексте не было, но главное — он смог прочесть его. Продвинувшись так далеко, доктор начал изучать верхний отрывок текста, состоявший из непонятных знаков. И эти символы сразу же обрели смысл, ведь теперь он смотрел на пиктографические значки правильно.

Это же не что иное, как месопотамские символы, которые он изучал для своей докторской диссертации! Зная, что месопотамские пиктограммы являются самой ранней из известных форм письма, датируемой 3000 г. до н. э., доктор Берроуз прекрасно понимал, что на протяжении столетий наблюдалась тенденция к тому, что пиктографические значки становились все более и более схематичными. Первоначальные символы понять было нетрудно — изображение лодки, сосуда или пшеницы, — но со временем они стали настолько стилизованными, что обрели сходство с клинописью, вырезанной на среднем и нижнем фрагментах. Превратились в алфавит.

— Да! — сказал он, увидев, что в верхнем отрывке повторяются слова молитвы из среднего куска.

Однако казалось, что эти письмена вовсе не произошли напрямую от пиктографических символов. Внезапно доктор осознал всю важность того, на что случайно наткнулся.

— Господи! Столько тысячелетий назад финикийский писец каким-то образом спустился сюда с