– Вы, кажется, не знаете, как делаются дела в дивизионных штабах. Это настоящий собор! Ни одного масона в них не сыщете. Ну, я бегу. Если встретите меня на улице, сделайте лучше вид, что не узнали. Поняли?
– Ладно.
Уолтерс торопливо вышел. Эндрюс остался одни, глядя на пляску маленьких язычков пламени вокруг груды сучьев и потягивая шоколад из теплой чашки, которую он держал между ладонями.
Он вспомнил монолог из какой-то очень слабой романтической пьесы, которую видел, когда был совсем маленьким.
«– Через вашу голову я бросаю… римский крест!»
Он начал смеяться, катаясь по гладкой скамье, отполированной задами целых поколений, гревших ноги у этого камина. Краснолицая женщина стояла перед ним, уперев руки в бока и удивленно следя за тем, как он корчится от смеха.
– Вот веселится-то! – повторяла она.
Солома слегка шуршала при каждом движении, которое Эндрюс делал во сне под своим одеялом. Через минуту затрубит труба, он выскочит из-под одеяла, напялит форму и выстроится для переклички в черной грязи деревенской улицы. Не может быть, чтобы всего один месяц прошел с того времени, как он вернулся из госпиталя. Нет, он провел в этой деревне целую жизнь, в течение которой труба каждое утро вытаскивала его из-под теплого одеяла, и он, дрожа, выстраивался на перекличку, толкался в очереди, медленно проходившей мимо котла, становился в другую очередь, чтобы выбросить в бак остатки своей еды, и еще в другую, чтобы вымыть свой котелок в жирной воде, где сотни людей до него мыли уже свои. Потом он выстраивался на учение и маршировал по грязным дорогам, обдаваемый грязью бесконечных верениц грузовиков, еще два раза в течение дня выстраивался к котлу и, наконец, снова загонялся другой трубой под одеяло, чтобы заснуть тяжелым сном, с ноздрями, наполненными запахом потного шерстяного платья, перегоревшего воздуха и грязного белья. Через минуту должен заиграть горнист, чтобы оторвать его даже от этих жалких мыслей и поставить, как автомата, под команду других людей. Детские злобные планы теснились в его голове. Хорошо, если бы горнист умер. Эндрюс представлял себе, как горнист – маленький человек с широким лицом, землистыми щеками, маленькими рыжими усами и кривыми ногами – лежит на своем одеяле, точно теленок на мраморной доске в лавке мясника. Какой вздор! Ведь есть другие горнисты. Он задумался над тем, сколько их вообще в армии. Эндрюс представлял себе их всех, как они стоят, немного расставив ноги, в грязных деревушках, в каменных казармах, в городах, в огромных лагерях, покрывавших страну на целые мили рядами черных складов и узких бараков; он видел, как они дают предварительный щелчок своим медным инструментам, прежде чем надуть щеки и затрубить, подчиняя себе полтора миллиона жизней (или, быть может, два-три миллиона!) и превращая теплые, чувствующие тела в грубые автоматы, которые необходимо беспрерывно занимать чем-нибудь до новой бойни, чтобы они не заартачились.
Труба заиграла. С последним бодрым звуком ее на гумне началось движение. Капрал Крисфилд стоял на лестнице, которая вела со двора; голова его виднелась на уровне пола.
– Шевелитесь, ребята! – кричал он. – Если кто опоздает на перекличку, засажу на две недели в кухню!
Когда Эндрюс, застегивая свою куртку, прошел мимо него по лестнице, он прошептал:
– Говорят, что мы скоро снова понюхаем дела, Энди! Оккупационная армия…
Голова Эндрюса кружилась в безумном круговороте тревоги, когда он стоял неподвижно в строю, ожидая, чтобы ответить, когда сержант назовет его имя. Что, если они двинутся до того, как выйдет приказ об университетах? Прошение, несомненно, затеряется в суматохе передвижения дивизии, и он будет осужден влачить эту жизнь еще много ужасных недель и месяцев. Смогут ли какие бы то ни было годы труда и счастья будущей жизни вознаградить за унизительную, смертельную тоску этого рабства?
– Вольно!
Он побежал вверх по лестнице за своим котелком и через несколько минут был уже снова в очереди на изрытой деревенской улице, где очертания серых домиков только что начали выступать из тумана.
Свет медленно расползался по свинцовому небу. Из кухни доносился слабый запах свиной грудинки и кофе, вызывая в нем нетерпеливое желание есть, желание потопить свои мысли в тяжести быстро съеденной жирной пищи и в теплоте водянистого кофе, проглоченного из жестяной погнутой кружки. Он с отчаянием говорил себе, что должен что-то сделать, какое-то усилие, чтобы спастись, должен бороться против убийственной рутины, лишившей его воли.
Позднее, когда он подметал неровный дощатый пол помещения роты, к нему вернулась тема, которая зародилась у него когда-то давно, точно в другом воплощении, – когда он намыливал песчаной губкой окна вдоль бесконечной стены барака в учебном лагере. Он много раз за этот год думал о ней и мечтал перелить ее в симфонию звуков, которые выразили бы тягучее однообразие дней, согбенных под ярмом.
Он перестал мести и смущенно оглянулся кругом. Он был один. С улицы долетел резкий голос, кричащий «смирно!». Он сбежал вниз по лестнице и выстроился в конце ряда под сердитым взглядом посаженных очень близко друг к другу, по обеим сторонам худого носа, маленьких глазок лейтенанта, черных и жестких, как глаза краба.
Рота замаршировала по грязи на учебное поле.
После вечерней зори Эндрюс постучался у задней двери ХАМЛ и, не получив ответа, направился большими решительными шагами в комнату Шеффилда.
В минуту, прошедшую между его стуком и ответом, он слышал, как колотилось его сердце. Пот слегка выступил у него на висках.
Ну, в чем дело, юноша? У вас очень взволнованный вид, сказал Шеффилд, держа дверь полуоткрытой и загораживая своей худой фигурой вход в комнату.
Можно войти? Мне нужно поговорить с вами, – сказал Эндрюс.
– Да, я думаю… мне кажется… что это будет ничего. Видите ли, у меня офицер… – В голосе Шеффилда чувствовалась нерешительность. – О, входите! – воскликнул он вдруг с неожиданным энтузиазмом. – Лейтенант Близер тоже обожает музыку. Лейтенант, это тот юноша, о котором я говорил вам. Мы должны заставить его сыграть нам что-нибудь. Если он сможет заниматься, я уверен, что из него выйдет великий пианист.
Лейтенант Близер был томным юношей с крючковатым носом, в пенсне. Куртка у него была расстегнута, а в руке он держал сигару. Он улыбнулся с явным желанием помочь этому нижнему чину освоиться.
– Да, я обожаю музыку, современную музыку, – сказал он, прислоняясь к камину. – Вы музыкант по профессии?
– Не совсем… почти. – Эндрюс засунул руки до самого дна карманов и вызывающе переводил глаза с одного на другого.
– Вам, должно быть, приходилось играть в оркестрах? Как это вышло, что вы не в музыкантской команде?
– Я играл только в университетском оркестре.
– Вы были в Гарвардском университете?
Эндрюс кивнул головой.
– Я тоже оттуда.
– Ну не совпадение ли это! – воскликнул Шеффилд. – Я так рад, что заставил вас войти.
– Вы какого выпуска? – спросил лейтенант Близер слегка изменившимся тоном, водя пальцем по своим
