– Ну что ж, будем надеяться, что он приличный человек.
– Джеймс, ты отвратительно относишься к Джеку… Это гадость! – Мэзи встала и исчезла за портьерами гостиной.
– Поскольку он собирается стать мужем моей сестры, я полагаю, что могу высказывать мое мнение о нем, – проворчал Джеймс.
Миссис Меривейл пошла за дочерью.
– Иди сюда, Мэзи, кончай завтрак, он просто дразнит тебя.
– Я не хочу, чтобы он говорил так о Джеке!
– Но, Мэзи, я считаю, что Джек – прекрасный мальчик. – Она обняла дочь и подвела ее к столу. – Он такой простой и, я знаю, у него бывают хорошие порывы… Я уверена, что ты будешь счастлива.
Мэзи села; ее лицо под розовым чепчиком надулось.
– Мама, можно еще чашку кофе?
– Дорогая, ты знаешь, что ты не должна пить так много кофе. Доктор Ферналд говорит, что это тебе расстраивает нервы.
– Мне, мама, очень слабого. Я хочу доесть булочку, я не могу съесть ее сухой. А ты ведь не хочешь, чтобы я теряла в весе?
Джеймс отодвинул стул и вышел с газетой под мышкой.
– Уже половина девятого, Джеймс, – сказала миссис Меривейл. – Он способен целый час читать так газету.
– Ну вот, – раздраженно сказала Мэзи, – я сейчас лягу обратно в кровать. Это глупо – вставать в семь часов к завтраку. В этом есть что-то вульгарное, мама. Никто этого больше не делает. У Перкинсов завтрак подают на подносе в кровать.
– Джеймс должен быть в девять часов в банке.
– Это еще не причина, чтобы мы все вставали с петухами. От этого только цвет лица портится.
– Но тогда мы не будем видеть Джеймса до обеда. И вообще я люблю рано вставать. Утро – лучшая часть дня.
Мэзи отчаянно зевнула.
Джеймс появился в дверях передней, чистя щеткой шляпу.
– Где же газета, Джеймс?
– Я оставил ее там.
– Ничего, я возьму ее… Дорогой, ты криво вставил булавку в галстук. Дай я поправлю… Так.
Миссис Меривейл положила руки на плечи сыну и заглянула ему в лицо. На нем был серый костюм со светло-зеленой полоской, оливково-зеленый вязаный галстук, заколотый маленькой золотой булавкой, оливково-зеленые шерстяные носки с черными крапинками и темно-красные полуботинки; шнурки на них были аккуратно завязаны двойным узлом, который никогда не развязывался.
– Джеймс, ты не возьмешь тросточку?
Он обмотал шею оливково-зеленым шерстяным шарфом и надел темно-коричневое зимнее пальто.
– Нет, я заметил, что тут молодые люди не носят тросточек, мама. Могут подумать, что я немножко… сам не знаю что.
– Но мистер Перкинс носит тросточку с золотым набалдашником.
– Да, но он один из вице-президентов… Он может делать все, что хочет… Ну, мне пора.
Джеймс Меривейл наскоро поцеловал мать и сестру. Спускаясь в лифте, он надел перчатки. Наклонив голову против сырого ветра, он быстро пошел по Семьдесят второй улице. У спуска в подземную железную дорогу он купил «Трибуну» и сбежал по ступеням на переполненную, кисло пахнущую платформу.
«Чикаго! Чикаго!» – орал патефон. Тони Хентер, стройный, в черном глухом костюме, танцевал с девушкой, склонившей кудрявую пепельную головку на его плечо. Они были одни в гостиной отеля.
– Душка, ты чудесный танцор, – ворковала она, прижимаясь к нему.
– Ты так думаешь, Невада?
– Угу… Душка, ты ничего не заметил во мне?
– Что именно, Невада?
– Ты ничего не заметил в моих глазах?
– У тебя самые очаровательные глазки в мире.
– Да, но в них есть еще что-то.
– Ах, да! Один – зеленый, а другой – карий.
– Значит, ты заметил, малыш!
Она протянула ему губы. Он поцеловал ее. Пластинка кончилась. Они оба подбежали и остановили патефон.
– Ну какой же это поцелуй, Тони? – сказала Невада Джонс, откидывая волосы со лба.
Они поставили новую пластинку.
– Послушай, Тони, – сказала она, когда они снова начали танцевать, – что тебе вчера сказал психоаналитик?
– Ничего особенного. Мы просто разговаривали, – сказал Тони, вздыхая. – Он считает, что все это только воображение. Он советует мне поближе сойтись с какой-нибудь девушкой. Он – порядочный человек, но он не знает, о чем он говорит. Он ничего не может сделать.
– Держу пари, что я смогла бы!
Они перестали танцевать и посмотрели друг на друга. Их лица пылали.
– Невада, – сказал он жалобно, – встреча с тобой имела для меня большое значение… Ты такая милая! Все другие были мне противны.
Она задумчиво отошла и остановила патефон.
– Интересно, что сказал бы Джордж?
– Мне ужасно тяжело об этом думать. Он был так любезен… Не будь его, я никогда не попал бы к доктору Баумгардту.
– Он сам виноват. Дурак!.. Он думает, что меня можно купить за номер в гостинице и два-три билета в театр. Ну вот, я ему покажу!.. Нет, право, Тони, ты должен лечиться у этого доктора. Он сделал чудеса с Гленом Гастоном… Гастон был до тридцати пяти лет уверен, что он «такой», а недавно я слышала, что он женился и у него двое детей… Ну, теперь поцелуй меня по-настоящему, дорогой мой… Вот так! Давай потанцуем еще. Ты чудно танцуешь. «Такие» всегда хорошо танцуют. Я не знаю, почему это…
Внезапно раздался резкий звонок телефона – точно завизжала пила.
– Хелло… Да, это мисс Джонс… Конечно, Джордж, я вас жду… – Она повесила трубку. – Ну, Тони, удирай. Я позвоню тебе потом. Не спускайся в лифте, ты встретишь его.
Тони исчез за дверью. Невада поставила «Дивную крошку» и начала нервно ходить по комнате, переставляя стулья, поправляя растрепанную прическу.
– А, Джордж!.. Я думала, вы никогда не приедете… Здравствуйте, мистер Мак-Нийл! Не знаю почему, но я сегодня ужасно нервничаю. Мне казалось, что вы никогда не приедете. Давайте завтракать. Я очень голодна.
Джордж Болдуин положил котелок и тросточку на стол в углу.
– Что вы хотите, Гэс? – спросил он.
– Я всегда заказываю баранью котлету с жареной картошкой.
– А я буду есть бисквит с молоком – у меня желудок немножко не в порядке… Невада, соорудите мистеру Мак-Нийлу чего-нибудь выпить.
– А мне, Джордж, закажите жареного цыпленка и салат из омаров! – крикнула Невада из ванной комнаты, где колола лед.
– Она большая любительница омаров, – усмехнулся Болдуин, идя к телефону.
Невада вернулась из ванной комнаты с двумя стаканами на подносе; она накинула на плечи пурпурный с зелеными разводами шарф.
– Только мы с вами и будем пить, мистер Мак-Нийл… Джордж сидит на водичке. Ему доктор велел.
– Невада, пойдем потом в оперетку. Я хочу встряхнуться после всех моих дел.
– Я очень люблю утренние представления. А вы ничего не будете иметь против, если мы возьмем с
