– Что же?

– Я смотрела, как ребятишки играют в бейсбол, подошла и встала прямо за отбивающим мяч игроком. Прямо за ним. – Она улыбнулась мне. – И когда он замахнулся, чтобы ударить по мячу, то чуть не снес мне полчерепа. Эта бита сделана всего-навсего из пластмассы, но я сразу же отключилась. У меня буквально искры из глаз посыпались. Вот, смотри.

Она откинула, как вуаль, черные волосы со лба. Прямо над бровью виднелся тонкий белый шрам длиной приблизительно с ноготь на большом пальце.

– Я знаю, что тебе сейчас плохо, – сказала она. – Но дети крепкие. Они, как правило, выкарабкиваются из подобных передряг.

– Он упал с большой высоты! И он так сильно ударился! Там все было залито кровью…

Но я был благодарен Сид за ее тонкий белый шрам. Я оценил ее рассказ о том, что ребенком она потеряла сознание от удара по голове. Она хотела хоть немного успокоить меня, и это ей удалось.

Пришла молодая женщина-доктор и отыскала нас. Ей было лет двадцать пять, и выглядела она так, как будто не высыпалась с тех самых пор, как окончила медицинскую школу. Она, конечно, дала понять, что сочувствует нам, но говорила отрывисто, по-деловому.

– Патрик находится в стабильном состоянии, но при таком сильном ушибе головы нужно сделать рентген черепа и сканирование мозга. Меня беспокоит вероятность вдавленного перелома черепа. Это когда череп трескается и обломки кости попадают внутрь, оказывая излишнее давление на мозг. Я не утверждаю, что это случилось. Я говорю, что это вероятно.

– Господи!

Сид взяла мою руку и сжала ее.

– Это займет много времени, – продолжала врач. – Если вы и ваша жена хотите остаться на эту ночь рядом с сыном, у вас есть время съездить домой за вещами.

Сид сказала:

– Мы не женаты.

Врач посмотрела на меня, а потом заглянула в историю болезни.

– Вы отец Патрика, мистер Силвер?

– Да.

– А я просто знакомая, – сказала Сид. – Мне пора идти, – добавила она, вставая. Видно, решила, что она здесь лишняя. Но это было совсем не так. Она сейчас оставалась единственной, благодаря кому я до сих пор не развалился на куски.

– А где же мать ребенка?

– Она за границей, – ответил я. – Она временно за границей.

– Возможно, вы захотите позвонить ей, – сказала врач.

Когда моя мать узнала о случившемся, она заплакала. Правда, она не собиралась продолжать плакать на публике. Она всегда старалась спрятать слезы за закрытыми дверями, как будто берегла их для узкого круга семьи.

В больнице она была само мужество, оптимизм и здравый смысл. Она задавала сестрам только практические вопросы. Насколько вероятны непоправимые повреждения? Скоро ли это будет известно? Можно ли им – бабушке с дедушкой – остаться здесь на ночь?

Мне стало легче оттого, что она находилась рядом. С отцом все получилось немножко по-другому.

Старый солдат выглядел растерянным в больничном кафетерии. Он не привык сидеть и ждать. Он не любил ситуации, в которых от него ничего не зависело. Его мускулистые татуированные руки, широкие плечи, бесстрашное старое сердце – все это здесь оказалось совершенно бесполезным.

Я знал, что отец сделает для Пэта все что угодно, что он любит его той беспредельной любовью, которую, вероятно, можно испытывать только к ребенку. Она исчезает, когда твой совершенный ребенок вырастает во взрослого, обладающего большим количеством недостатков. Он любил Пэта так, как когда-то любил меня. Пэт – это был как бы тот же я, но до тех пор, как мне удалось все испортить. Моего отца терзало собственное бессилие, ведь все, что он мог, это сидеть и ждать.

– Кто-нибудь хочет еще чаю? – спросил он, изо всех сил пытаясь сделать хоть что-нибудь, чтобы облегчить нашу печальную участь.

– Твой чай у нас скоро из ушей польется, – вздохнула мама. – Просто присядь и расслабься.

– Расслабиться?! – сердито фыркнул папа, взглянув на нее, но потом все же решил подчиниться.

Он шлепнулся в треснувшее сиденье пластикового кресла и уставился в стену. У него под глазами образовались мешки цвета помятых фруктов. Пять минут спустя он все же вскочил и принес всем нам еще чаю. И тогда впервые отец, ожидающий новостей о внуке и нервно прихлебывающий чай, которого ему на самом деле совсем не хотелось, показался мне старым.

– Может быть, еще раз попробуешь позвонить Джине? – предложила мама.

Я не знаю, чего она ждала. Наверное, рассчитывала на то, что Джина сядет на первый же самолет и вскоре наша маленькая семья воссоединится раз и навсегда. Возможно, я и сам на это надеялся.

Но все без толку. Я отправился в приемное отделение и набрал номер Джины, но услышал только странное урчание японского телефона. Никто не отвечал.

В Лондоне была полночь, это означало, что в Токио восемь утра. Она должна быть дома. Если только уже не ушла на работу. А может, вовсе не приходила ночевать. Телефон продолжал настойчиво урчать.

Так оно все и должно было быть. Если бы я поговорил с Джиной, ее сила и здравый смысл наверняка пересилили бы страх и панику. Скорее всего, она вела бы себя, как мои родители. Или как я сам. Она спросила бы, что случилось, чем это грозит и когда мы будем знать все точно. Она выяснила бы, когда ближайший рейс на Лондон, и прилетела бы. Но я никак не мог до псе дозвониться.

Я повесил трубку, понимая, что она все равно не вернется. Мы уже слишком далеки друг от друга, чтобы когда-нибудь найти дорогу назад.

– Врач пришла за мной в пять часов утра. Я сидел в пустом кафетерии над чашкой давно остывшего чая. Увидев ее, я вскочил со своего места, словно ожидая услышать какие-то очень страшные слова.

– Поздравляю, – сказала она. – У вашего сына очень крепкая голова.

– У него все будет в порядке?

– Перелома нет, все снимки чистые. Но мы должны понаблюдать его еще несколько дней – это необходимо. Поймите, ведь на голову четырехлетнего ребенка пришлось наложить сразу двенадцать швов.

Я хотел, чтобы эта врач стала моим лучшим другом. Я хотел, чтобы мы раз в неделю вместе обедали и чтобы она жаловалась мне на все свои печали, связанные с системой государственного здравоохранения. Я бы ее внимательно слушал и при этом искренне старался проникнуть в тонкости всех ее проблем. Она спасла моего сына. Она была прекрасна.

– У него действительно все в порядке?

– Голова будет болеть еще несколько недель, и на всю жизнь останется шрам. А в остальном все будет в полном порядке.

– И никаких последствий?

– Ну, возможно, лет через пятнадцать это поможет ему завоевывать сердца девушек. Шрамы ведь украшают мужчину, не правда ли?

Я взял ее за руки и никак не мог отпустить их.

– Спасибо.

– Это наша работа, – улыбнулась она.

Я понимал, что смущаю ее, но ничего не мог с собой поделать. В конце концов я отпустил ее руки.

– Можно мне его увидеть?

Пэта я нашел в дальнем конце палаты, полной ребятишек. На соседней кровати лежала пятилетняя девочка в пижаме с гордой надписью «Вся власть девчонкам», совершенно лысая, видимо, из– за химиотерапии. Родители находились тут же, рядом с ней: отец спал на стуле, а мама сидела в ногах кровати, глядя в лицо дочери. Я тихо прошел мимо них, понимая, что был не прав, когда так