— Гу-унвальд! — она протягивает ему бумажку.
— Иди скорей, у меня для тебя кое-что есть, — отвечает Гунвальд.
Тоню это не интересует. Она тычет Гунвальду в нос свою бумажку.
— Гунвальд, я…
Гунвальд не замечает бумажки.
— Вот гляди, — говорит он, вытаскивая из-за двери ящик.
Тоня не может пока думать ни о чем, кроме бумажки, которую она держит в руке.
— Гунвальд, это очень важно…
Но Гунвальд уже сердится.
— Самое важное здесь! Тоня Глиммердал, открой-ка свой именинный подарок!
Еще один здоровенный ящик. Если бы она уже не получила козлиного семейства, этот ящик показался бы ей огромным. Тоня сует записку в карман. Ладно, пять минут подождет. Дрожащими руками Тоня обдирает подарочную упаковку. Внутри деревянный футляр. Гунвальд тем временем сел поодаль на стул и не сводит с Тони глаз.
Тоня открыла футляр, увидела, что в нем, — и онемела.
— Понимаешь, я хотел подарить тебе лучшее, что мог, — говорит Гунвальд.
Тоня по-прежнему молчит. Она гладит пальцами то, что в футляре, зеленое и блестящее. Аккордеон. Гунвальд подарил ей настоящий аккордеон, на нем можно играть. Невероятно. Она боится открыть рот, не зная, что может сорваться с языка.
— Он тебе не нравится? — спрашивает Гунвальд.
— Гунвальд, — шепчет Тоня. — Я его обожаю.
Доковыляв до Гунвальда, она бросается ему на шею.
— Теперь я тоже могу играть! Мы можем играть вместе, Гунвальд!
Видя, как Тоня рада, Гунвальд улыбается во весь рот. Тоня первый раз видит его по-настоящему улыбающимся с того дня сто лет назад, когда он запнулся на каменной лестнице и упал. Она стоит и греется в его улыбке. А потом благоговейно достает из кармана бумажку и протягивает ее Гунвальду.
— Гунвальд, у меня есть телефон Хейди, — говорит она.
Это не просто — взять и позвонить человеку, если ты не звонил ему тридцать лет. Тоня это понимает.
Это трудно, неприятно, невозможно. Но Гунвальд должен.
Гунвальд мечется по кухне, как лось в клетке. Рука то ерошит волосы, то трет грудь, то рубит воздух. Он не может. Это немыслимо. Он чувствует, что сейчас у него будет инфаркт, объясняет он.
— Если ты подождешь еще тридцать лет, лучше не станет, — сурово откликается Тоня- Грохотоня.
Но Гунвальд вышел из берегов и бушует.
— Хейди не хочет, чтобы ее нашли. Ты сама слышала, что Сигурд сказал! — кричит он.
Гроза Глиммердала топочет ногами — так, что портреты Гунвальдова дедушки и красавицы Маделены Катрины Бенедикты падают на диван.
— Хейди всю жизнь ждет, что ты ей позвонишь! Ты ей папа, черт возьми!
Тогда Гунвальд сдается и берет трубку.
Тоня не подозревала, что Гунвальд может так дрожать. Она сидит рядом с ним на диване и держит его за свободную руку, пока он набирает номер на старом большом телефоне. Раздается гудок. Ни Гунвальд, ни Тоня не дышат. Второй гудок. Тоня сглатывает, Гунвальд немного шевелится. Третий гудок, и на том конце прорезывается звук.
— Алло! — снимает трубку Хейди.
Тело Гунвальда застывает как вилка.
— Алло! Кто это? — спрашивает Хейди.
Тоня толкает Гунвальда в бок и смотрит на него в упор. Он открывает рот, но не издает ни звука.
— Гунвальд! — шепчет Тоня в отчаянии и трясет его.
Он открывает и закрывает рот три раза. А потом роняет трубку на рычаг.
Тоня не может в это поверить. Она таращится то на Гунвальда, то на телефон.
— Вот балда! — вырывается у нее. — Почему ты ничего не сказал?
Гунвальд положил локти на стол и спрятал лицо в огромные ладони.
— Я не знаю, что сказать, Тоня. Не знаю, как сказать.
Он совершенно раздавлен. Тоня в отчаянии. Она смотрит в окно. Что теперь делать? Всё так трудно. Потом она оборачивается и долго смотрит на Гунвальда. Потом встает на своем стуле, снимает со стены скрипку и кладет на стол перед ним.
— Играй!
Тоня Глиммердал еще раз набирает номер и, услышав уже немного раздраженный голос Хейди, кивает Гунвальду. Потом поднимает руку с телефоном и вытягивает ее одновременно с тем, как старый тролль Глиммердала касается смычком струн.
Тоня много раз слышала, как Гунвальд играет. Всю жизнь, сколько она помнит, его музыка была в воздухе вокруг нее. Но она никогда не слышала, чтобы Гунвальд играл так, как сейчас. Он стоит посреди кухни, как всегда. Волосы растрепаны, как обычно. Но звуки, которые он извлекает из скрипки, не похожи ни на что. Он как будто бы играет сердцем. Он играет для Хейди. Играет долго. Гунвальд играет всё, что в нем накопилось.
Когда он перестает играть, наступает тишина, которой Тоня тоже не может припомнить. Дрожа, она подносит трубку к уху.
«Ту-ту-ту…» — раздается в телефоне.
Хейди бросила трубку.
— Нет, нет и нет! Не хочу!
Уле стоит в углу кухни. Он надел рубашку с галстуком, но на этом всё застопорилось. Он не собирается идти на службу в церковь. Ни за какие коврижки.
— Хор будет петь, а Гунвальд — играть. Это круто, — настаивает Тоня.
— Я знаю, я в церкви бывал, — отвечает Уле. — Ничего не круто, скука смертная.
Тоня вздыхает, а Уле берет со стола большой нож для резки хлеба и делает выпад в воздух.
— Я останусь стеречь дом, — говорит он.
— Как знаешь, — пожимает плечами Тоня.
Перед церковью в Барквике очень красиво. Желтые нарциссы сияют на солнце. Тоня заметила, что все радуются, завидев в руках у Гунвальда скрипку. Только Гунвальд не улыбается. Он стоит и греется на солнце, у него скрипка в руке и сутулая спина. С тех пор как он вчера услышал короткие гудки в трубке, он не сказал и десятка слов.
Увидев, что все вошли в церковь, Тоня берет его за руку.
— Гунвальд?
— А?
— Во всяком случае, ты позвонил.
Они оба останавливаются. Гунвальд приседает на корточки, отчего у него хрустит в поломанной ноге,
