И вот они стоят — Тоня, задира и недотрога, и время стоит между ними, замерев.

— Если б ты сейчас не слез, Клаус Хаген подвесил бы тебя здесь на прищепках на веки вечные, — говорит в конце концов Тоня.

Задира осторожно подходит ближе и останавливается у ворот. Его гладкие каштановые волосы прижаты банданой.

— Меня зовут Тоня, — говорит Тоня.

Мальчик делает вдох. Потом, уставив в Тоню карие глаза, сообщает, что его зовут Уле.

— Мне восемь. А это Брур. Ему десять.

И он кивает в сторону недотроги — тот по-прежнему стоит под сушилкой.

— Как его зовут? — переспрашивает Тоня.

— Брур. Его зовут Брур.

— Брур — это просто брат. Так никого не зовут.

— Зовут, — упрямо стоит на своем Уле.

— А почему он к нам не подходит? — спрашивает Тоня.

— Он пасет Гитту.

И тут только Тоня замечает, что чуть поодаль от мальчика со странным именем Брур торчит из снега розовая шапочка. У них есть сестренка.

Тонино сердце подпрыгивает и переворачивается. Есть много вещей, о которых она мечтает. Ей бы хотелось заполучить аккордеон, кроликов, собственную мотопилу, лыжи, скругленные и сзади, и спереди, как у ее теток. Ей бы хотелось, чтобы тетя Идун стала невестой Петера, кемпинг объявили вне закона и на земле настал бы мир и покой. И чтобы на мосту к сетеру, рядом с купальней, повесили тарзанку. И еще ей хочется такую же кровать с пологом, как у Андреи из их класса. И чтобы льды в Гренландии перестали таять, и у мамы стало бы меньше работы. Но больше всего этого и всего остального Тоне хочется младшую сестренку.

— Для чего она тебе? — спросил однажды Гунвальд.

— Чтобы всему ее научить.

— Научить всем твоим хулиганским штучкам?

— Да. И этому тоже.

Тоня, которой запрещено входить в кемпинг Хагена, нагло проскальзывает в ворота. Она подходит к недотроге и улыбается копошащейся в снегу Гитте. Это пухленькая малышка лет двух или трех. Тоня протягивает руку этому у сушилки, который пасет сестренку.

— Меня зовут Тоня.

— Брур, — отвечает мальчик и несмело пожимает Тонину руку.

Он кажется добрым, этот старший брат Брур. Светлые волосы слегка вьются, и Тоне вспоминается ангел из старинной Библии Салли.

— Добро пожаловать в Глиммердал, — говорит она бодро и уверенно. И как раз на этих словах из-за угла дома выходит Клаус Хаген.

Тетя Эйр однажды научила Тоню, что если она вдруг встретится с медведем, то надо упасть на землю и притвориться мертвой, медведь потопчется и уйдет восвояси. Не успевают дети и рот разинуть, как Тоня ныряет в свежий снег головой вперед.

— Трулте!

Клаус Хаген визжит. Тоня лежит в снегу и изо всех сил изображает, что она мертвая, хотя ей страшно хочется перевернуться на спину и проорать так громко, чтоб этот тип запомнил уже раз и навсегда: она не Трулте, она — Тоня, и если он еще раз назовет ее этим дурацким именем, то она такое сделает, такое, что ужас что будет.

Но вместо этого она изображает из себя труп. Она даже дышать перестала. А человек не может вести себя плохо, если он умер и труп. Даже Тоня Глиммердал не может.

— Трулте, убирайся отсюда!

Он склоняется над ней. Если уж по правде, Тоня предпочла бы иметь дело с медведем. К счастью, в это время в конторе кто-то начинает жать на звонок, вызывая Хагена.

— Трулте, чтоб я тебя не видел, сейчас же убирайся, — повторяет он, уходя. — Здесь вас и так слишком много развелось.

Тоня лежит, пока Гитта не начинает ковырять ее пластмассовой лопаткой, приговаривая «доблое утло». Только тогда Тоня встает и улыбается.

— Айда со мной к Гунвальду?

— Да-да, — говорит Гитта.

Она не знает, кто такой Гунвальд, но везде лучше, чем в кемпинге этого злющего дядьки.

Брур метнулся в один из домиков предупредить, куда они пошли. И вот они вереницей выходят за ворота.

Посредине дороги идет Брур и ведет Гитту за руку. Уле скачет по сугробам вдоль обочины, катая снежки и запуская их.

— Он тебя не любит? — спрашивает Брур.

— Да, можно сказать и так, — признается Тоня.

— Мне кажется, он и на нас злится. Почему он такой злой?

— Он хочет, чтобы нас держали взаперти, пока мы не перерастем детство, — объясняет Тоня. Но еще не хватало морочить себе голову глупостями, которые он несет.

В ее голосе такая железная уверенность, словно сам Гунвальд идет с ними и говорит эти слова.

— Он твой смертный враг? — спрашивает Уле с верхушки сугроба. Он согнул светоотражатель, и теперь шест распрямляется со свистящим звуком пьинг.

Тоня задумывается.

— Смертный враг? Не знаю, — отвечает она. Сказать так — это все-таки зайти слишком далеко.

Вдруг ей в голову приходит чудовищная мысль.

— Так вы, наверно, родственники Клауса Хагена? Раз вас пустили в кемпинг?

— Родственники? Не-ет. С ума сошла? — кричит Уле.

— Мама собиралась сюда на оздоровительный курс, а мы должны были ехать к папе в Данию, — объясняет Брур.

— Мы жили там раньше, когда мама с папой были женаты, — добавляет Уле.

— Дамия, — говорит Гитта.

— Но потом вдруг папе наш приезд оказался некстати, — бормочет Брур. — Случился кризис, делать было нечего, маме пришлось взять нас сюда, хотя это против правил. Мы должны вести себя примерно и достойно.

— И мы стараемся ка-а-а-а-ак можем, — кричит Уле, растягивая слово «как».

Вдруг его глаза снова вспыхивают.

— Тоня, здесь какая-то бабка шпионит за нами!

В руке у него готовый снежок. Тоня не успевает остановить его — Уле запускает снежком точно в окно Салли, и Тоня видит только, как лиловые кудерьки шарахаются и прячутся за горшки.

Салли как раз поднимается с пола, когда в дом врывается Тоня с Уле в кильватере.