Педро «Эль Альфилем», так это в шахматах. Сам Капабланка, который в последние годы любил приезжать на отдых в «Делисиас» и обучал подростков всевозможным тонкостям игры, прочил Родригесу блестящее будущее за шахматной доской. Но тот тянулся к политике. У Педро была настоящая идиосинкразия к тем, кто обладал богатством и безграничной властью. Теперь Гарсия почти готов был признать превосходство друга. Нет, не потому, что наконец-то осознал его правоту. Просто здесь, ворочаясь без сна на тюремном топчане, он до слёз жалел себя.

Луис Гарсия уехал в США через полгода после победы революции, когда д-р Мануэль Уррутия был смещен с поста президента республики. Уехал со старшим сыном дона Карлоса. Сам помещик заявил: «Для нас это конец!» Поспешно продал свои земли и двумя неделями раньше улетел «умирать в Испанию»…

«Если бы тогда Педро не был так агрессивен!.. Да и отец… Зачем он сказал перед смертью: «Всю жизнь я считал тебя своим сыном, но, помни, ты такой же, как они, ты им ровня…»? Если бы я знал, что так все получится! Хотя, собственно, в чем меня могут обвинить? Чужое имя… Но это не такое уж преступление… — шептал Гарсия. — Марта! Да, девочка, ты не знаешь, а я тебя люблю… Однако может статься… больше не увижу… Что она делает сейчас? Одна ли? Помнит? Ждет? Ждет! Бывают же исключения… В это надо верить или… Быть с другим — куда ни шло — может. Главное, чтобы ждала… Выкручусь… И чтобы наша встреча была для нее радостью… Но что им известно? Это ошибка… Ни с того ни с сего… Нет ничего тяжелее неизвестности…»

Рассвело. Принесли горячий кофе и булочку, но заключенный не притронулся к еде — пронизывающий все тело страх и какое-то еще не совсем понятное самому чувство, похожее на раскаяние, спазмой сжимали горло.

Через час за ним пришли. В небольшом светлом кабинете Гарсия прежде всего вгляделся в лицо следователя и облегченно вздохнул: «Мальчишка. Что он сделает? В чем бы ни обвиняли, буду все отрицать!»

— Садитесь! И рассказывайте, — поднял голову от бумаг следователь.

Возникла пауза.

— Не понимаю. Что рассказывать? — выдавил Гарсия внезапно охрипшим голосом.

— Начните хотя бы с того, как вас зовут.

— Луис Гарсия.

— А как звали раньше?

— Не понимаю. Луис Гарсия… Всегда.

— Вы знаете, где находитесь?

— Ну да, конечно.

— Тогда должны понимать, что только чистосердечное признание может смягчить вашу участь. — Следователь принялся сосредоточенно листать папку с документами, словно предоставляя арестованному самому судить, насколько глупо его запирательство. — Ну? Молчите? Этим молчанием как раз вы себя и выдаете. Боитесь сказать не то! Не знаете, что нам известно. Хорошо! Я вам помогу. Расскажите поначалу хотя бы, где были и что делали последние десять лет. Вы ведь кубинец…

Последняя фраза — не то вопрос, не то утверждение — была произнесена таким тоном, что у Гарсии упало сердце. Сколько раз за последние годы там, в США, ему становилось не по себе только от одной мысли, что его могут об этом спросить!

— Конечно, кубинец! — Он судорожно глотнул слюну.

— Ну вот и начинайте с того, где родились, кто ваши родители… Коротко до 1959 года и подробно с тех пор до вчерашнего дня.

«Что они узнали? Неужели кто-то предал?» — мучительно соображал Гарсия, уголок его верхней губы нервно приподнялся, и воздух с шипением потянулся сквозь зубы.

— Молчите? Напрасно. Вам была дана возможность самому вспомнить кое-какие ваши… жизненные комбинации. Теперь придется объявить вам первый шах. — В голосе следователя звучала откровенная ирония. — Расскажите, как вам удалось возвратиться в Штаты после Плайя-Хирон?

«Неужели они об этом знают? Нет, скорее, берет меня на пушку».

— Я там не был.

— Значит, вам не знаком, — следователь посмотрел в папку, лежавшую на столе, — Хосе Эдоси Бехар, наемник-парашютист? Вас не знает Мигель Сервера Консуэгра? И вы не знаете ни Орландо Куэрво Га-лано, ни пилотов с Б-26 Сирило Пьедру и фариаса?

«А где они меня видели? В лагере Пуэрто-Кабесас, а потом и на Плайя-Хирон. Сволочи!»

— Слушайте меня внимательно. Я спрашиваю еще раз: выбыли на Плайя-Хирон? — Теперь слова следователя прозвучали в ушах Гарсии не вопросом, а зловещим утверждением.

— Да, да! Был! Ну и что? Что?! Кастро лишил меня всего, он… Он убил моих родных — брата, дядю!.. Зачем?! — почти в истерике закричал Гарсия, который понял, что все кончено. Перед глазами его отчетливо, до шрама над левой бровью, возникло лицо Альберти, инструктора спецшколы во Флориде, сообщившего ему эту зловещую весть. У Гарсии в тот миг словно лопнула какая-то внутренняя пружина, он утратил способность рассуждать, сознание затуманила ненависть ко всему, что творилось на Кубе. Теперь случилось нечто похожее, с той лишь разницей, что прежде казалось, будто все только начинается, а сейчас… сейчас ему было уже все равно, лишь бы скорее, скорее наступал конец этой пытке неизвестностью.

— Как ваше имя? — не давая ему прийти в себя, настойчиво потребовал следователь.

— Меня зовут Рамиро Фернандес Гарсия! Ну и что? — снова вскинулся он. — Почему расстреляли их?

— Так! — Следователь внимательно посмотрел на арестованного. — Во-первых, запомни, если тебя чего-то там и лишили, то сделал это не товарищ Фидель Кастро, а народ… Во-вторых, разговор наш продолжим завтра. Вижу, тебе надо на многое раскрыть глаза…

Следующая ночь также прошла без сна. Он понял, что это провал… Провал непоправимый. Ему был известен не один способ покончить с собой, даже если тебя оставили в одном нижнем белье. Он готов был это сделать: все утрачено, последняя, единственная карта бита! Иного хода нет! Но… Было неясно, на что же они собираются ему раскрыть глаза… «На многое»… Бесплодно раздумывая над смыслом этих слов, Гарсия все чаще вспоминал Марту, се родинку за правым ухом, пухлые влажные губы, постоянно что-то просящие глаза… Чувство, которое там, за пределами родной земли, было ему незнакомо, терзало его до изнеможения.

После завтрака бледного, осунувшегося Гарсию вывели во двор, посадили с машину, где уже находились следователь и тот, кто его арестовывал, и повезли по Центральному шоссе на восток.

По обе стороны дороги мелькали пальмовые рощицы, манговые и апельсиновые сады. В разные направления разбегались ряды стройных королевских пальм. Позади оставались почти готовые к сафре плантации сахарного тростника, созревшей папайи — дынного дерева, изумрудные, во многих местах прикрытые тентами квадраты табака. Они проезжали знаменитый своими сортами район Ремедиос.

То здесь, то там зелень табачных полей прочерчивали цепочки соломенных шляп и согнутых белых спин. «Срезают лишние побеги, — невольно подумалось ему, и тут же на память пришли слова дона Карлоса, которые тот любил произносить именно в это время года управляющему своим имением: «Срезание почек требует особого внимания, требует любви рабочих к табачному листу. Их рукам вверяется успех всего урожая, поскольку любая оплошность уже никем не сможет быть исправлена».

Рамиро Фернандес Гарсия видит, как сидящий на переднем сиденье следователь обтирает лоб, затылок, грудь носовым платком, и до боли в суставах ощущает, что все это: красная земля, зеленый тростник, королевские пальмы, зебу, чайки, даже влажный, липкий, обволакивающий легкие воздух, как никогда прежде, дороги ему, близки его сердцу, но… они не принадлежат ему, они недосягаемы, как мираж, как сновидение…

К середине дня «форд» достиг поворота, за которым начинались бывшие земли дона Карлоса. Еще десять километров, и за группой серебристых тополей откроется въезд в аллею из королевских пальм, которая приведет к финке «Делисиас». Но машина не свернула с шоссе, видимо, они направляются в соседний городок. Когда «форд» приблизился к столь знакомому Рамиро двору, где раньше на цементном полу просушивали кофейные зерна, следователь посмотрел на часы и сказал:

— Стоп! Выходи! Станешь вон там, у бара…

«Зачем? Что они задумали? Убрать при попытке к бегству? Но здесь столько народа… И зачем надо