l:href='#n_165' type='note'>[165] Насколько оно укоренилось в сознании древнерусского человека, ясно из рассказа Семена Денисова о юродивом Киприяне. В главе 12–й «Винограда Российского» читаем: «Бяше тогда и дивный Киприан, иже мирови юрод и буй, богови же премудр и благоразумен показовашеся, иже толь святаго и великаго жития бяше, яко и самому монарху того знати и за премногую добродетель зело любити. Многажды ездящу царю на царстей колеснице с царским дароношением, дивный Киприан, во единой ризе ходяй, прибег, на колесницу востечая, с царем ездяще».[166]
Хотя «Виноград Российский» сочинялся спустя полвека после казни Киприяна, мы имеем все основания верить в то, что Семен Денисов — не выдумщик. Как известно, на оригинале третьейчелобитной Аввакума царю, посланной из Холмогор, есть такая приписка: «Сию челобитную подал великому государю Киприян, Христа ради уродивый, во 173 [1664] году, ноября в 21 день».[167]Следовательно, Аввакум был прекрасно осведомлен об особых отношениях Киприяна с царем Алексеем Михайловичем, знал, что Киприян найдет возможность передать, а государь не откажется принять послание опального протопопа.
Чтобы вполне и непредвзято оценить это событие, нужно вернуться па полгода назад. Весной Аввакум, только что воротившийся из сибирской ссылки, обратился к Алексею Михайловичу с первой челобитной. Он сам вспоминает об этом в «Житии»: «И егда письмо изготовил, занемоглось мне гораздо, и я выслал царю на переезд с сыном своим духовным с Феодором юродивым, что после отступники удавили его, Феодора, на Мезени, повеся на висилицу. Он же с письмом приступил к Цареве корете со дерзновением, и царь велел ево посадить и с письмом под красное крыльцо, — не ведал, что мое; а опосле, взявше у него письмо, велел ево отпустить».[168]
Холмогорскую челобитную- посылал гонимый и поверженный страдалец. Но весной 1664 г. Аввакум — по крайней мере наружно — был еще в любви и почете у московских властей. Стараясь снискать
135
его поддержку, царь звал Аввакума к себе в духовники, жаловал большими деньгами, сулил место справщика
на Печатном дворе. Намек на эту приязнь, скорее демонстративную, чем искреннюю, есть и в только что приведенных строках. Почему царь Алексей посадил Федора под красное крыльцо, не взяв письма? «Не ведал, что мое», —говорит Аввакум. А когда узнал, в чем дело, и челобитную принял, и юродивого отпустил
восвояси.
Иначе говоря, весной 1664 г. Аввакум вовсе не был в крайности. Он легко мог связаться с государем через какого?нибудь думного человека, например через Федора Ртищева, но предпочел воспользоваться услугами юродивого. В чем здесь причина?
Надо сказать, что Федор пользовался огромной популярностью среди жителей Москвы: «Ревнив гораздо был и зело о деле божий болезнен; всяко тщится разорити и обличати неправду».[169] По всей видимости, Аввакум полагал, что переданная юродивым челобитная выражает уже по мнение одного Аввакума, но мнение народное. Кроме того, Аввакум знал, что и Алексей Михайлович почитает и жалует «божьих людей»; была надежда, что это также подействует.
В самом деле, в особом помещении дворца, возле царских покоев, на полном содержании и попечении государя жили верховые (дворцовые) богомольцы.[170] «Особенное уважение государя к этим старцам простиралось до того, — пишет И. Е. Забелин, — что государь нередко сам бывал на их погребении, которое всегда отправлялось с большою церемониею, обыкновенно в Богоявленском монастыре в Троицком Кремлевском подворье. Так, в 1669 году, апреля 9, государь хоронил богомольца Венедикта Андреева…Верховые богомольцы назывались также и верховыми нищими, в числе их были и юродивые. Царица и взрослые царевны имели также при своих комнатах верховых богомолиц и юродивых».[171]
В начале царствования, в годы сотрудничества с «боголюбцами», молодой Алексей Михайлович был близок с одним из юродивых — с тем, которого погребал Никон. Вот что известно об этом. В марте 1652 г. Никон, еще в сане новгородского владыки, выехал в Соловки за мощами митрополита Филиппа Колычева, замученного Иваном Грозным. В тот же день другое посольство отправили в Старицу, где в Смутное время был похоронен патриарх Иов, лишенный престола волей Лжедимитрия. Прах этих страстотерпцев решено было перенести в Успенский собор: царь Алексей замаливал грехи прежних государей. Гроб с останками Иова Москва встречала на шестой неделе великого поста, когда Никон был еще в отлучке. Во время пышных и изнурительных торжеств умер старый патриарх Иосиф, который в последние
136
годы правил русской церковью только на словах; на деле же всем ведали «боголюбцы». Положение Иосифа было столь тягостно и двусмысленно, что он опасался (впрочем, без особых на то оснований), как бы его не удалили с патриаршей кафедры.
Обо всем этом Алексей Михайлович извещал своего «телесного и духовного собинного друга» Никона. В этих письмах несколько раз упомянут некий юродивый, которого царь называл «странным братом нашим». Впервые о нем заходит речь при сообщении о кончине патриарха Иосифа: «И ты, владыко святый, помолись и с Васильем Уродивым, сииречь нашим языком с Вавилом, чтоб господь бог дал нам пастыря и отца» [172] (здесь же царь намекает, что этим «пастырем и отцом» будет Никон). Говоря о том, что патриарх боялся бесчестия, Алексей Михайлович пишет: «Чаю, владыко святый, аще и в далнем ты разстоянии с нами грешными, едино то ж речеши, что отнюдь того не бывало, что его, света, отставить или ссадить с безчестием. Ты сему помышлению нашему свидетель… свидетель и странный брат наш Василей, чаю и он то ж речет, что отнюдь в помышлении нашем того не бывало у нас».[173]В конце пространного послания (царь назвал его «статейным списком») юродивый упомянут снова. «И тебе б, владыко святый, пожаловать сие писание сохранить и скрыть в тайне… пожаловать тебе, великому господину, прочесть самому, не погнушаться мною грешным и моим рукописанием непутным и несогласным. Да пожаловать бы тебе, свету моему, велеть да и брату нашему Василью Босому прочесть сию грамоту и список сей».[174]
Из «статейного списка» и других царских писаний [175] очевидно, что Василий Босой был наперсником Алексея Михайловича, поверенным самых сокровенных его замыслов. После смерти Василия царь, по–видимому, нашел ему замену. Наблюдатель торжественного въезда в покоренную Вильну, состоявшегося 30 июля 1655 г., отметил некоего «старичка», который постоянно был возлецаря. «От ворот до дворца была вся дорога устлана красным сукном, а лестница таким же бархатом. Когда царь вышел из кареты, то старичок шел впереди».[176]
137
Быяо бы наивно думать, что все это нужно относить лишь на счет личных пристрастий царя Алексея. В этом случае непонять, почему позже он так легко и так жестоко расправлялся с юродивыми, которым наружно оказывал уважение. Приведенные факты касаются не столько частного человека, сколько дворцового обихода, придворного «чипа». Так было прежде, так было и при царе Алексее. При ном
