Шутовской диспут ведется не только в словесной форме, распространен также и диспут жестами [151] (в анализируемом эпизоде к жесту можно причислить обнажение героя). Согласно известной легенде, угрожающими словами и жестами обменивались новгородские юродивые XIV в. Никола Кочанов и Федор. Первый жил на Софийской стороне, второй — на Торговой. Сходясь на знаменитом волховском мосту, эти «поединщики» пародировали отнюдь не комические битвы софийского и торгового веча.
«Мудрая глупость» одерживала победу, осмеивая «глупую мудрость». Как это делалось, хорошо показано в «Прении о вере скомороха с философом жидовином Тарасом». Ученый диспутант (он, как и следовало ожидать, был плешив) задал сопернику роковой вопрос, извечно занимавший цивилизованное человечество: «Что от чего произошло — яйцо от курицы или курица от яйца?». Скоморох тотчас хлопнул философа по голове: «От чего треснуло, от плеши или от ладони?».
Возвращаясь к шутовской перебранке аввы Симеона с наперсником, отметим, что и перебранка, и вся вообще сцена посещения бани свободны от религиозной окраски. Богословское обоснование автор как бы оставил за кулисами действия. Оно доступно только сведущему в Писании читателю, который понимал, что эта сцена иллюстрирует идеи 1–го послания апостола Павла к коринфянам: «Никто не обольщай самого себя: если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым» (III, 18).
Перейдем к третьей форме протеста — к обличению и общественному заступничеству. Юродивый извергает себя из мира, порывает с ним все связи. Социальной и корпоративной приметой юродивого становится собака — символический знак отчуждения, который известен по крайней мере со времен кинизма. Вот первое появление аввы Симеона на поприще юродства, первый
129
его публичный спектакль: «Честной Симеон, увидев на гноище перед стенами дохлую собаку, снял с себя веревочный пояс и, привязав его к лапе, побежал, волоча собаку за собой, и вошел в город через ворота, расположенные вблизи школы. Дети, заметив его, закричали: „Вот идет авва дурачок!', и бросились за ним бежать, и били его».[152] Андрей Цареградский, приготовляясь почивать, отыскивал место, где лежали бродячие псы, и тут же укладывался, прогнав какого?нибудь из них. «Пес со псы наспал ся еси», — говорил он утром.[153] В житии Прокопия Устюжского этот мотив повторен. Была студеная зима, птицы застывали на лету, много людей до смерти замерзало, и нестерпимо тяжело стало Прокопию на церковной паперти. Тогда он пошел искать себе пристанища на ночь. «Пришед аз в пустую храмину и ту обретох во едином угле пен лежащи. Аз же ту близ их легох, яко да согреюся от них. Тии же пси видевше мя и скоро восташа и отбегоша от храмины и от мене. Аз же… глаголах в себе, яко лишену быти ми не токмо от бога и от человек, но ипси гнушаются мене и отбегают».[154]Если юродивый снизошел до бездомных собак, то они не снизошли до юродивого.
В культуре православной Руси собака символизировала юродство. В культуре римско–католической Европы она была приметой шутовства, знаком позора. Эту функцию выполнял также икот. Среди средневековых наказаний одним из самых унизительных было избиение дохлой собакой. Юродивый становился в позу отверженного; шут был неприкасаемым. По городскому праву шут приравнивался к палачу, и ему запрещалось селиться среди добропорядочных горожан.
Хотя православная церковь до синодальных времен и признавала подвиг юродства, но юродивый состоял в чрезвычайно своеобразных отношениях с церковью (в иерархии святых он занимал последнее место — ниже преподобных, среди плотоубийц, верижников и столпников). Юродивый не молится на людях, в храм заходит только для того, чтобы «шаловать», как «шаловал» в церкви, на глазах у царя Алексея Михайловича, духовный сын Аввакума юродивый Федор. Авва Симеон, появившись в городе с дохлой собакой на веревке, первым делом набрал орехов и отправился в церковь, где только что началась служба. Там он «стал бросаться ими и гасить светильники. Когда подошли люди, чтобы его вывести, Симеон вскочил на амвон и начал оттуда кидать в женщин орехами».[155]
Как и нищие, юродивый обычно живет на церковной паперти.[156] Но он, как мы помним, не просит милостыню. Нищие
130
идут на паперть потому, что это самое людное место. Те же соображения приводят туда юродивого (ему тоже нужна толпа), однако он руководствуется и другими мотивами. Паперть — это нулевое пространство, пограничная полоса между миром светским и миром церковным. Парадокс здесь состоит в том, что для юродивого людная паперть — тоже символ одиночества, бездомности и отверженности.
Любопытно, что между юродивым и нищими устанавливаются неприязненные отношения, они открыто враждуют друг с другом. Прежде чем лечь с бродячими псами, Прокопий Устюжский заходил в баньку, где укрылись от стужи нищие. Они прогнали его дрекольем. В свою очередь юродивый чем только можно досаждает нищим. В житии Андрея Цареградского рассказано, как голосила убогая старица, сидевшая при дороге; «Горе мне соста–ревыпися, горе мне убозе и велми ветсе сущи! Колика ми зла безумный сътвори!». Прохожие расспрашивали старицу, и она им отвечала, что юродивый обокрал ее, а когда она поймала его за руку, он «влачити мя нача, за власы держа… тергал ми есть седины и утробу ми есть разопхал ногама… ветхиа моя зубы пястию ми есть избил». Стоило людям отойти, как появился юродивый: «„Что ся не плачеши? Воздыхай, согнилая мерзости, померклая гноище, баба горбата!'. Яко сии изрече, возрев на землю, взя кал и, сваляв обло яко камень, на бестудное лице ея верже'».[157] Василий Блаженный упорно преследовал побирушку, сидевшего у Пречистенских ворот, так что тот с отчаяния утопился в москворецком омуте.
Нет ничего удивительного, что агиографов смущали такие сцены. Чтобы обелить юродивых, они прибегли к привычному парадоксу: они внушали читателям, что юродивый борется с дьяволом, принявшим обличье нищего. Бросив в старуху навозный колобок, Андрей «дунув на лице ея крестом, и абие преложися от человечьска образа, и сътворися змиа велика». В высшей степени любопытно устное предание о том, как ВасилийБлаженный опознал в нищем дьявола.[158] Прося милостыню «Христа ради», тот бормотал эти слова скороговоркой, так что выходило «ста ради», «ста ради» — не ради бога, а ради денег, ради «ста» (копеек или рублей). Это предание наглядно подчеркивает разницу между юродивым, истинным подвижником «Христа ради», и нищим, сребролюбцем «ста ради».
Эпизодов, говорящих о враждебности юродивого и нищих, в житиях очень много. По всей видимости, они отражают
131
реальное и житейски вполне понятное соперничество. Но все же мы должны помнить, что юродство и нищенство различаются принципиально. Нищий живет при церкви, а юродивый — вне церкви.
Отчуждая себя от общества, падевая вериги юродства, подвижник как бы получает позволение обличать. Но он не призывает к переменам; его протест не имеет ничего общего с бунтом, радикализмом или реформаторством. Юродивый не посягает на социальный порядок, он обличает людей, а не обстоятельства.
Это, в сущности, резонер, консервативный моралист. Однако юродство, как всякий культурный феномен, не пребывает в неизменном, раз навсегда определенном состоянии. По источникам легко заметить, что общественная роль юродства возрастает в кризисные для церкви времена. Нет ничего удивительного в том, что юродство расцветает при Иване Грозном, когда церковь утратила всякую
